1919

Толпа расступилась, пропуская вперед одинокого человека, тот казался близнецом Шетцинга — такая же поношенная шинель, худое лицо с запавшими глазами. Пришелец слегка косолапил и при каждом шаге кривил губы, словно движения причиняли ему боль. В правой руке он прокручивал nahkampfmesser,[127] на первый взгляд, небрежно. Неискушенному в рукопашных Рудольфу манеры и оружие нового действующего лица ничего не сказали, но весьма опытные в человекоубийственных делах охранники усатого все поняли правильно.

— Кто-то ветерана обижает или как? — осведомился косолапый с ножом. Опять-таки летчик услышал всего лишь весьма вежливый вопрос, а люди в котелках вычленили главное — хладнокровную и безжалостную готовность, которая не нуждается в разогреве и предварительных ритуалах. Дело принимало неожиданный оборот, вместо привычного забивания толпой слабого одиночки впереди забрезжила возможная схватка с настоящим волком, который не будет размениваться на синяки и царапины.

Они нерешительно оглянулись, ожидая команды от патрона. Усатый оказался не только красноречив, но и умен, он вовремя ощутил, как симпатии толпы качнулись, подобно маятнику, в другую сторону — к инвалиду и его одинокому защитнику. Оратор моргнул, и это легкое движение век стерло без остатка ненависть из его взора. «Котелки» как по волшебству испарились, а усатый простер вперед руки в жесте, исполненном благородства и радушия.

— Заблудшие души, — искренне и тепло провозгласил он. — Они обмануты и не ведают, чью волю исполняют! Но мы…

Дальше Шетцинг не слушал. Неожиданный спаситель помог ему подняться и проводил к ближайшему столбу, на который Рудольф смог опереться. При этом он держал наготове оружие и ничего не упускал из виду. Косолапый даже сходил за костылем и, ощутив под мышкой привычную угловатость упора, Шетцинг наконец почувствовал себя живым.

— Спасибо! — Летчик схватил свободную руку спасителя и порывисто сжал. — Спасибо!

— А, пустое, — махнул косолапый. — Вояки должны держаться друг друга. Особенно такие хромые, как мы.

Оба глянули на ноги друг друга и одновременно криво усмехнулись.

— Вот ведь мудила, — сказал косолапый, злобно глянув на усатого, который снова входил в раж. — Мало мы повоевали, неймется продолжить кое-кому. А ведь вроде сам ветеран. Да… Я Фридрих. Фридрих Хейман, из пехоты.

— Рудольф фо… Шетцинг. Рудольф Шетцинг. — Летчик спохватился на полуслове, вспомнив, что в нынешние времена лучше не упоминать аристократическое происхождение. Пехотинец кольнул его умным, проницательным взглядом, но никак не прокомментировал оговорку.

— Вот и познакомились, — подвел итог Фридрих. — У меня осталась целая марка, и неподалеку есть одно местечко, где за эти деньги можно хлебнуть по кружке русса.[128]

Шетцинг замялся, он был воспитан в старых традициях, и сама идея о том, чтобы угощаться за чужой счет без перспектив ответного жеста, казалась невыносимой.

— Не жмись, дружище, — хлопнул его по плечу пехотинец. — Холодно и хочется жрать, но после пива думать легче. Что-нибудь придумаем.

— Да, — несмело улыбнулся Шетцинг, вспоминая о листке в самом дальнем углу кармана. — Действительно, что-нибудь обязательно придумаем!

И они зашагали по грязной улице к «одному местечку», где на марку все еще можно было купить целых две кружки русса. Два увечных и нищих ветерана, без денег, без работы, без всяких перспектив. Будущие премьер-министр и начальник Генштаба Deutsche Sozialrepublik.[129]

Хотя, конечно, скажи им об этом кто-нибудь сейчас, Шетцинг и Хейман расценили бы пророчество как глупую и неуместную шутку.

* * *

Уильям Дрегер вернулся домой целым и невредимым. Лейтенант сдержал обещание, данное дочери, слово шахтера оказалось крепче всех превратностей войны. Увы, на родную землю он ступил вдовцом. Скоротечный грипп унес жизнь Мелиссы Дрегер всего за три дня.

Уильям демобилизовался и запер военные воспоминания в самый дальний уголок памяти, надеясь, что никогда более мундир не ляжет на его плечи. Вместе с дочерью он переселился в Бирмингем и жил одинокой жизнью холостяка до сорок третьего года, пока новая война не пришла уже на Остров…

Эмилиан Кальтнер и Франциск Рош также остались в живых, благодаря капитуляции гарнизона Хеймана и медицине милостивой Антанты. Рош даже сохранил глаз, хотя и незрячий. Бразилец уехал на родину, надеясь обрести покой и, быть может, благосклонность прекрасной Ангелики. Старый Свет более не прельщал его, так же как и мальчишеское доказательство своей состоятельности. Франциска ждали родной дом и большая семья, Эмилиану повезло гораздо меньше. Переболев гриппом, его мать стала инвалидом. Впервые в жизни юноше пришлось принимать настоящие решения, заботиться о ком-то, искать пропитание и средства к существованию — для себя и близкого человека. Все, что у него было — умение складывать стихи и однодневный военный опыт, но в послевоенной Германии этот товар ничего не стоил. В полном отчаянии, без гроша в кармане, Эмилиан решился на крайний поступок.