Александр Островский

За него хлопотали друзья-актеры. У них дорога в этот дом – пугало всего Петербурга – была протоптана.

«Смешно вспомнить: сядешь, бывало, – вспоминала актриса Шуберт, – в пролетку: “в 3-е отделение!” Извозчик непременно оглянется и подозрительно осмотрит»[452].

Чтобы попасть в помещение цензуры, находившейся в III Отделении на набережной Фонтанки, надо было сначала пройти через двор, где помещался двухэтажный флигель с камерами арестантов, мимо часовых с ружьями при штыке и затем войти в просторные сени, откуда открывалась бесконечная перспектива коридоров, исчезавших где-то в пространстве… У каждой двери, выходившей в коридоры, пришедший натыкался на жандарма, окаменевшего на своем посту, и следовал дальше через этот лабиринт со сводчатыми потолками, пока, проплутав изрядно, не попадал в канцелярию камергера Гедерштерна или действительного статского советника Нордстрема, где одним из письмоводителей служил, кстати, сынок Фаддея Булгарина. В случае более высокой рекомендации можно было проникнуть и в огромную, заставленную глухо закрытыми шкафами приемную «самого» генерала.

Здесь актриса Шуберт, опустив глаза долу, вымолила для своего бенефиса возвращение роли Дуни, вычеркнутой когда-то в «Бедной невесте». Сюда же наведывался и Бурдин, пытавшийся сломить своим простодушием и актерской манерой, непринужденной и подобострастно льстивой, настороженную подозрительность жандармов-чиновников.

Не всегда ему это удавалось. Он пытался хлопотать о «Воспитаннице» перед генералом Потаповым и нарвался на решительный отказ.

– Я не могу дозволить того, что было запрещено моим предшественником, генералом Тимашевым, – сказал Потапов… – В своих действиях мы должны быть последовательны. Во всем должна быть система. Пьеса господина Островского с таким вредным направлением, что не может быть допущена на сцену.

– В чем же тут вредное направление, ваше превосходительство? Это не более как картина нравов!

– В насмешке и издевательстве над дворянством. Дворяне действуют патриотически, приносят огромные жертвы, освобождают крестьян, и за это же потешаются над ними!

– Но, ваше превосходительство, тут не задет ни крестьянский вопрос, ни благородные чувства дворянства!

– Конечно, ничего прямо не говорится, но мы не так просты, чтобы не уметь читать между строк[453].

Судьба скольких замечательных сочинений русской литературы решалась в этом коридоре со сводами, за обитыми войлоком дверьми, охраняемыми ражим жандармом! «Будешь помнить здание у Цепного моста!» – восклицал иронический летописец эпохи[454].

Подозрительность была в крови у неправой власти. Она смутно чувствовала, что владычествует беззаконно, похищая чужие права, и оттого видела подкопы всюду, даже там, где их отродясь не бывало. Островский говорил, что III Отделение, всегда косо смотревшее на него, подозревало его в выполнении какого-то адского нигилистического плана последовательного нападения на купечество («Свои люди – сочтемся!»), чиновничество («Доходное место») и дворянство («Воспитанница»). Какие пустяки! Просто Островский шел за правдой жизни, старался расслышать ее голоса, был честен как художник. А чиновники III Отделения раздражались и негодовали, видя в художественном зеркале то, что не желали признать бытующим в жизни. В упрямом следовании правде, без которой не живет искусство, они усматривали тайные ухищрения и «козни».

Начиная с 1858–1859 годов Островский чуть не к каждому сезону пытается возобновлять через друзей-приятелей хлопоты о пьесах «Доходное место» и «Воспитанница» и в особую меру стараний – о «Своих людях…»

Цензурный механизм имел тяжелую силу инерции: его маховики легко двигались только в одну сторону – запрета, но если пьеса была уже запрещена, потребны были ни с чем не соизмеримые усилия, чтобы чугунное колесо качнулось в другую сторону. Никто не боялся запретить, но все уклонялись от личной ответственности за разрешение, и приходилось втягивать в дело целую цепочку сановников, чтобы добиться успеха.

«Нордштрем призывал меня вчера в III Отделение, – спешно сообщал Горбунов Островскому из Петербурга, – и сказал, что есть большая надежда провести “Свои люди”. Вот как: Тимашева нет, приезжайте в Петербург, дела устроил насчет Долгорукова. А хорошо, если бы Строганов написал Долгорукову. Тогда конец. Нельзя ли к Строганову-то посредством Ю. Оболенского? Долгоруков-то не против пьесы, по словам Нордштрема»[455].

Калейдоскоп имен влиятельных лиц, целая интрига с далеко рассчитанным эффектом, и все для того, чтобы провести на сцену написанную еще десять лет назад пьесу…

И один и другой раз ждала автора неудача, надежды линяли, обольщения обманывали, но когда-то наступал наконец такой счастливый миг, когда пьеса неведомо почему все-таки вырывалась на сцену. И какое это было торжество для изверившегося автора!