Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности

Голубой купол не может быть пасмурным в отличие от неба («Шарк-шарк», с. 270).

Или:

Почему весна с алюминиевой расческой – для другой у нее слишком густые волосы. // Скоро распустятся деревья – вот фраза, в которой уже заключены все грядущие несчастья («Плывет, куда ж нам плыть?», с. 132).

Или – то же самое, но в стихе (с. 14):

И скрипнул лес, как скрипнула кровать.
Кровать пружинная лесного бога.
Правее в гору –  древняя дорога,
дымок отшельничества. Благодать.

Осколки сланца черны, как пластинка,
то записи умолкших голосов.
А может быть, поющая тростинка
и шлепанье домашнее подков.

Я впрямь, и впрямь магический кристалл!
Рожденье мифа на конце дороги:
там человек какой-то многоногий –
замешкался и этим дубом стал.

Но нет, не то: внезапно сквозь завесу
я вспомнил что-то. Замыкаю рот.
И лист тетрадный возвращаю лесу,
туда, туда в немой круговорот.

Да, дым… Консервированный дым домашних очагов. Да, весна… Густоволосая весна с алюминиевой расческой. Да, скрипнул лес… Как скрипнула кровать и т. п. Сам по себе, внутри себя – лес Цыбулевскому чужд, чужд и нем, и поэтому так трогательно оправдан венчающий предыдущее стихотворение жест поэта: «…И лист тетрадный возвращаю лесу, туда, туда в немой круговорот».

Лучшая природа для Цыбулевского – очеловеченная, обжитая: если лес, то хотя бы с дымком, но любому лесу он предпочитает городской сад или парк – и чтобы обязательно были скамейки!..

В целом поэзия Цыбулевского относится к своим импульсам и субстрату весьма деликатно и мягко, причем эта деликатность возводится в степень в тех случаях, когда импульс – уже сам по себе – наделен внутренней интимностью, ранимостью. Тема любви – пробный камень поэта, и, как и тема природы, не доминирует в книге «Владелец Шарманки»[99]. Быть может, это объясняется нежеланием автора публиковать стихи чрезмерно личные[100]. В таких случаях поэт как бы разделяет права авторства с женщиной, его вдохновившей, и тем самым лишается монополии на публикацию. До читателя доходят – и в этом проявляется человеческий такт поэта – стихи относительно обобщенные, объективированные (с. 32):

 А нелюбовь моя вещает –
 ей вдруг беда любви ясна.
 Бессонницей так освещают
 таинственную сущность сна.

 Еще свободен и с любою
 зло отличаю от добра.
 Еще я не задет любовью,
 но белый локоть у ребра…

Только что приведенный стих словно осекся на заповедном пороге, почувствовав угрозу конкретной индивидуализации («но белый локоть у ребра…»). Все индивидуализирующие атрибуты, любые посвящения должны быть – в результате кропотливой работы – или вовсе изъяты, или запрятаны вглубь (невидимую с поверхности), или надежно зашифрованы (с., 32):

 Вот так предвосхищать возможность
 и не уйти в тот свет и тьму.
 Как легким взмахом острых ножниц,
 перерезающих тесьму.

 И, распадаясь на две части,
 уже не связана она.
 И, может, в этом-то и счастье
 так пить, и никогда до дна.

 Так никогда до дна, как горе,
 как звездопад, как водоем,
 так в небо ствол и в землю корни,
 чтоб никогда не быть вдвоем.

 И сохранять смешную верность
 повсюду, где ни ступим мы.
 Пока не втянемся в поверхность
 без высоты и глубины.

Когда же все улики стерты, имена отставлены и детали завуалированы – тогда можно, не таясь, броситься в жизневорот мыслей и эмоций, как, например, в этом стихе (с. 106):