Алексей Толстой

— В лице Добычина озлобленный, беспомощный завистник жадными, но пустыми глазами следит за расцветающей жизнью, за полетом молодости, и эта слепая зависть мстит, убивает его, — говорил он (или что-то в этом роде) <…>.

Знал ли Толстой, что его роль гастролера — позорна? Без сомнения. Но он шагал и не через такое.

Федина не было на собрании. Он тогда уже переехал в Москву. Но была его жена, Дора Сергеевна. В перерыве я подошел и поздоровался с ней.

— Каков подлец! — громко сказала она о Толстом, не обращая внимания на присутствующих (Это было в переполненном коридоре.) — Вы его еще не знаете! Такой может ночью подкрасться на цыпочках, задушить подушкой, а потом сказать, что так и было. Иуда!..»^{814}

Но в то же время благодаря этому «иуде» в 1940 году был издан сборник стихов Ахматовой; вместе с Фадеевым и Пастернаком Толстой пытался представить книгу на Сталинскую премию, о чем донесли Жданову, и тот наложил на это предложение резолюцию, предвосхищающую знаменитое постановление сорок шестого года:

«Просто позор, когда появляются в свет, с позволения сказать, сборники. Как этот Ахматовский «блуд с молитвой во славу божию» мог появиться в свет? Кто его продвинул?»^{815}

В ответ на партийный окрик 19 октября 1940 года начальник пропаганды и агитации Г. Ф. Александров и его заместитель Д. А. Поликарпов докладывали Жданову: «…стихи Ахматовой усиленно популяризирует Алексей Толстой. На заседании секции литературы Комитета по Сталинским премиям Толстой предложил представить Ахматову кандидатом на Сталинскую премию за лучшее произведение литературы. Предложение Толстого было поддержано секцией»^{816}.

На Толстого у Жданова рука не поднялась. Когда стихи Ахматовой обругал критик В. Перцов, Пастернак написал Ахматовой: «Тон Перцова возмутил нас всех, но тут думают (между прочим, Толстой), что кто-нибудь из настоящих писателей должен написать о Вас в журнале, не в газете»^{817}.

Толстой не написал, книгу Ахматовой изъяли. Но все же неизвестно, какая чаша перевесит на весах его добрых и злых дел…

«А потом пошли «Хлеб», переделка «Хождения по мукам», «Хмурое утро», второй и третий тома «Петра Первого», «Иван Грозный». После убийства чекистами М. Горького — А. Н. Толстой занял кресло убитого, став фактическим председателем ССП. Он и член Верховного Совета СССР, и член Академии наук, и трижды сталинский лауреат, а после смерти — памятник у Никитских ворот», — писал Роман Гуль.

То, что Толстой был фактическим председателем Союза писателей, так же верно, как и убийство Горького чекистами. В дневнике Пришвина за 1939 год описывается смешная сцена: «2 февраля. Митинг орденоносцев. Ни слова не дали, не выбрали и в президиум, и глупо вел себя я с репортерами, глупо говорил — ничего моего не напечатали. Сижу в перекрестном огне прожекторов, щелкают лейки (одно слово не прочитывается) в жаре. А. Толстой пришел, прямо сел в президиум, и после, как сел, Фадеев объявил: «Предлагаю дополнительно выбрать Толстого». Все засмеялись — до того отлично он сел. И даже мне, обиженному, понравилось»^{818}.

Он умел и держать себя, и преподносить. Он презирал их всех, сидящих и в зале, и в президиуме, знал, что равных ему здесь нет, как не было полвека назад равных его дальнему родственнику-однофамильцу. Он был настолько в этом убежден, что даже не считал нужным это доказывать, а просто шел и занимал свое место.

«Когда Бернард Шоу приехал в Ленинград, — писал Каверин, — он на вокзале спросил первого секретаря (вероятно, Прокофьева), сколько в городе писателей.

«Двести двадцать четыре», — ответил секретарь.

На банкете, устроенном в «Европейской» гостинице по поводу приезда Шоу, он повторил вопрос, обратившись к А. Толстому.

«Пять», — ответил тот, очевидно имея в виду Зощенко, Тынянова, Ахматову, Шварца и себя»^{819}.

Список Толстого придуман, скорее всего, Кавериным, граф назвал бы, возможно, других, но не в этом дело. Каким бы список ни был, на первое место Толстой ставил себя.

Валентин Берестов, в ту пору юноша, начинающий поэт, привеченный Толстым во время войны, так описал свой разговор с ним о кумирах его молодости:

«Я повел прямую атаку:

— Алексей Николаевич, расскажите что-нибудь о писателях, которых вы знали.

— Кто тебя интересует? — хмуро спрашивает Толстой.

— Герберт Уэллс. Ведь вы с ним встречались!

На лице Толстого возникает хорошо знакомое мне озорное выражение, губы обиженно выпячиваются.

— Слопал у меня целого поросенка, а у себя в Лондоне угостил какой-то рыбкой![87] Ты заметил, что все его романы заканчиваются грубой дракой? Кто еще тебя интересует?

— Как вы относитесь к Хемингуэю? (Хемингуэй — один из моих кумиров. Толстой не может не любить этого мужественного писателя.)

— Турист, — слышится непреклонный ответ. — Выпивка, бабы и пейзаж. Кто еще?

— А Пастернак? — дрожащим голосом спрашиваю я.

— Странный поэт. Начнет хорошо, а потом вечно куда-то тычется.

Спрашиваю о Брюсове и, узнав, что тот читал стихи, завывая как шакал («или как ты»), теряю интерес к мировой литературе. Но Толстой уже вошел во вкус игры: