Альфред Нобель. Биография человека, который изменил мир

Взрыв интереса к Шопенгауэру отчасти совпал с нарастающим религиозным скепсисом в философских кругах. Мыслители-рационалисты не только продолжали оспаривать логику доказательств существования Бога. Они начали выражать сомнения в священном статусе Библии, предполагаемом возрасте Земли и духовном измерении человеческой души. Эта волна критики религии породила новый взгляд на зло в мире и смысл жизни, а отсюда, в свою очередь, пессимизм. В «Мировой скорби» Байзер пишет: «Если нет Бога, то нет спасения от зла и страданий этого мира. Но если нет спасения, то зачем тогда вообще жить? И тут сильнее, чем когда-либо, актуализировался старый вопрос Гамлета: “Быть иль не быть?” Все больше становилось тех, кто отвечал “не быть”»³.

В этой ситуации хлесткие афоризмы Шопенгауэра завоевали сердца многих меланхоликов, вероятно, потому что ироничность тона оставляла проблеск надежды. Шопенгауэр владел искусством осуждать все человечество улыбаясь. Вот что он писал о дружбе в книге, которую со временем приобрел Альфред Нобель: «Истинная, подлинная дружба предполагает сильное, чисто объективное и вполне бескорыстное участие в радости и горе другого человека, а это участие, в свой черед, предполагает действительное отождествление себя с другим. Это настолько идет вразрез с эгоизмом человеческой природы, что истинная дружба принадлежит к вещам, относительно которых, как об исполинских морских змеях, остается неизвестным, принадлежат ли они к области басен или действительно где-нибудь существуют». Жизнь, лаконично констатирует Шопенгауэр, есть «предприятие, не оправдывающее расходов на него»⁴.

Альфред как губка впитывал в себя его мысли. Со временем он не без восторга будет выдавать в своих письмах собственные мрачные афоризмы. Крайний пессимизм – вот черта, которую будут связывать с ним друзья. Новый насмешливый тон появился и в его литературных опытах, которые он скрывал от мира. 32-летний Альфред вскоре собирался начать писать роман. Просто сейчас все его время занимали другие дела.

* * *

Полковник Шаффнер повел дело серьезно. Против Альфреда выдвигались обвинения в краже патента в США. В конце января его вызвали к американскому консулу в Гамбурге и устроили перекрестный допрос: где, когда и как Нобелю пришла идея детонировать нитроглицерин тем способом, который он описывает в своем американском патенте? Кто при этом присутствовал?

Альфред рассказал все как есть. Он упомянул решающую роль профессора Зинина и описал опыт в канаве в Санкт-Петербурге в 1863 году, когда ему впервые удалось заставить нитроглицерин взорваться. Капитана Карла Веннерстрёма – одного из тех, кто помог Альфреду финансировать Нитроглицериновую компанию, – также привлекли в качестве свидетеля, как и нескольких горняков из Оммеберга⁵.

«Весь мир знает, что он мошенник, однако это не мешает тому, что исход процесса остается неясным», – с горечью заметил в письме Альфред. В конце апреля дело должно было рассматриваться в Нью-Йорке. Альфред понял, что ему придется поехать туда⁶.

Ужасно то, что и в Швеции почва уходила из-под ног. В ноябре капитан Веннерстрём ушел со своего поста в Нитроглицериновой компании, теперь ее директором стал некий господин Берндес. Когда перед самым Рождеством этот самый Берндес скоропостижно скончался, выяснилось, что всего за несколько недель он успел присвоить почти годовую зарплату, – удар для компании, и без того находящейся в трудном положении.

Перед самым допросом в Гамбурге Альфред к тому же получил тревожное письмо от мамы Андриетты. Тон письма был натянуто бодрым, однако ее переживания легко читались между строк. Она писала, что Иммануил пребывает в ужасном настроении. Его выздоровление затягивалось. Страдая от скуки, он в своей постели затевал один безумный проект за другим. Счета за его лечение и уход выросли до небес, а теперь они еще и задолжали большую сумму брату Людвигу Альселю. Пока дело терпит, мужественно писала она. Еще два месяца родители продержатся на деньги сыновей – с условием, что Людвиг выполнит свое обещание относительно денег в феврале. «Будем надеяться, что за это время мой маленький Альфред, если удача будет на нашей стороне, сможет провернуть что-нибудь выгодное».

Два месяца? Вряд ли это письмо сильно успокоило сына в Гамбурге.

Андриетта сетовала на взрывы, из-за которых приходилось так спешить. По ее мнению, Альфред совершенно справедливо отверг все обвинения, «которых ты менее всего заслужил, такая неблагодарность за все труды и муки. Дело по-прежнему оставалось бы несделанным, если бы ты за него не взялся. <…> Бедный мой мальчик, тебе выпало так много невзгод и напастей…».

Ей не нравилась идея Альфреда отправиться в Америку. «Случись что непредвиденное, я знаю, что ты, если сможешь, всегда выручишь нас из нужды. Или если повезет и тебе удастся продать патент, это принесет нам немало радостных дней». Андриетта подчеркивала, как важно, чтобы сын с пониманием относился к отцу. «Надеюсь, мой дорогой Альфред понимает, что главной причиной раздражительности старика является его болезненное состояние»⁷.