Аллегро

В ту же секунду, вместе с этой командой, два человека резво соскакивают со своих мест — Кобзев и Трушкин. Кобзев, зайцем перескакивая через пульты и стулья, в притворном ужасе бросается к двери, за ним, руками разгребая препятствия, подгоняемый праведным гневом, утюгом несётся тяжёлый Лёва Трушкин. Дружной ватагой, с шумом и улюлюкающими возгласами, в коридор вываливаются и несколько других любопытных до хохм музыкантов. Поглазеть, как сравнительно маленький Кобзев будет отбиваться от довольно большого Лёвы. Дирижёр вместе со старшиной оркестра, укоризненно качают им вслед головами: взрослые уже, а дурные, ити-иху… Пацаны словно, детсад.

Раскрасневшиеся, со сбитыми на стороны галстуками и расстёгнутыми форменными рубашками, взлохмаченные и задыхающиеся от только что прошедшей борьбы улыбающиеся Кобзев и Трушкин в окружении довольных зрителей в обнимку возвращаются в оркестровку. Причём по виду Кобзева понятно — победитель он, хоть и морщится от ощущений, как та помятая пустая пивная банка.

— Кобзев, Трушкин, — тут же вспыхивает праведным негодованием старшина оркестра. — Как вы выглядите?! Приведите себя в порядок, понимаешь… Распустились… Перед срочниками бы постыдились… Пример подаёте… Скажите спасибо, что вас не наказали… Я б на месте товарища подполковника… Гха-гхым-м… Трали-вали.

Кстати, «трали-вали», это он у Мальцева поговорку с языка слямзил. Вместо непотребного мата, в сердцах, с тем же смыслом, Геннадий произносил вполне безобидное: когда короткое «трали-вали!», когда и полное «трали-вали, те сандалии!» А Кобзев — «полный мажор». «Ну, полный… мажор, мужики, полный!» Если эмоции и подтекст исключить, всё выглядит вполне интеллигентно, устав не нарушен, а всем очень хорошо понятно, что именно за этим кроется.

И у старшины так с его внешне нейтральной вставкой «трали-вали». А лицо, и голос вполне при этом конкретные: если уж, мол, не укусит, то в ухо точно солдату влепит, но… Да ничего подобного, понты всё это, понты. Кто не знает старшину, и если со стороны подслушать, или какие музыканты-срочники по началу, первое время, воспринимают угрозу вполне адекватно. Шугаются, вздрагивают, но привыкнув, реагируют только внешне. Молча соглашаются, мол, «виноват, товарищ старший прапорщик, исправлюсь». И этого достаточно, на этом старшина и успокаивается. Для него ведь что главное, чтобы подчинённые устав не забывали, и офицеры — особенно дирижёр или кто из командиров полка — голос его старшинский слышали.

— Закончили перекуривать, закончили, проходим на занятия, — всё ещё недовольным тоном, тоном киношного билетёра, косясь на боковую дверь оркестровки, громко кричит старшина Хайченко поверх голов музыкантов, что должно означать: кто не спрятался… после третьего звонка вход в зал… трали-вали!

— Да-да, проходим, — потирая кисти рук, ставит точку и дирижёр, подполковник Запорожец, «отдохнув», с прежним, рабочим лицом появляясь в боковых дверях канцелярии оркестра.

Да, правда, есть в оркестровом классе такая боковая дверь — напрямую. У музыкантов оркестра две обычно комнаты. Одна метров двадцать (плюс-минус). Канцелярией называется. В ней стоит канцелярский стол — место раздумий подполковника, когда он в полку, есть и дюжина разболтанных стульев. Наличествует и огромный шкаф с нотной литературой — хозяйство старшины оркестра, он и концертмейстер по совместительству, и аранжировщик, «и швец, и жнец, и на трубе игрец», шутят контрактники, и, что особенно важно, два длинных широких стеллажа по боковым сторонам комнаты. С одной стороны, за шторой, обычно располагаются штатные музыкальные инструменты духового оркестра. По другую руку комнаты — так же на стеллаже, и так же за шторой, на вешалках развешена концертная форма музыкантов контрактников, включая фуражки, сапоги, портупеи, баночки и тюбики с сапожным кремом, и щётками, соответственно. Там же, внутри, на полке, что выше, выставлены пронумерованные личные противогазы музыкантов — на случай химтревоги вообще и плановых тренировок в частности. Во время перерывов, именно в канцелярии, в одиночестве и отдыхает дирижёр. Привычка у человека такая. Старый, наверное, потому что, на пенсию пора. Музыканты-то, и контрактники тоже, перерыв используют, но по-другому, чтобы физику встряхнуть, энергией обменяться, в туалет слетать… Для того он и перерыв, чтобы перекурить, а для чего же? На занятиях музыканты почти неподвижны, а дирижёр руками машет, работает, а во время перерывов — наоборот. Всё нормально, всё закономерно.

Есть у музыкантов и вторая комната, большая. Оркестровым классом называется. Метров сорок-пятьдесят, квадратных (плюс-минус). Стены задрапированы звукопоглощающим материалом. Класс практически пустой. Только стулья, пульты, небольшой стол для необходимой в данный момент нотной литературы и вешалка у двери, для фуражки дирижёра (китель, в соответствующее репетиционное время, он обычно вешает на спинку своего дирижёрского стула, на своеобразном помосте, чтоб даже сидя всех видеть), и всё!