Антология осетинской прозы

Рад бы забыться глубоким сном, освободиться от цепких лап неотвязных мыслей, но, наверное, в эту ночь не улыбается такое счастье. Повернувшись на бок, подложил ладонь под голову, расслабился. Вспомнил чей-то совет: не идет сон, считай овец отары, и мысленно представлял их себе — вон один баран, вон второй идет, ягненок подбежал к матке, упал на колени, тычется в вымя, присосался… Баран косо глянул на них, степенно пошел с трибуны… Бексолтан. Нет, голова вернулась к трибуне, раздулась, распухла, заслонила весь зал, и отворилась пасть ворот: видать зубы, нет, не зубы — пасть ощерилась зубьями размером со спицы арбы; в черном зеве раздвоенный красный язык…

Проклятое наваждение! Дзамболат покрылся холодным потом. Лег на живот. Пасть, безумно хохоча, полетела в пропасть. Дзамболат прислушался, не раздастся ли всплеск реки на дне пропасти, и чуткий сон убежал.

Перевернулся снова на спину и незряче уставился в потолок. Казалось, само время остановилось. А за стенами голая пустыня, одинокий океан тишины. Мир приник ухом к этим четырем стенам, стараясь уловить, чем там занят этот человек, дитя своего времени, как злой мачехой, так больно сегодня отшлепанный судьбой. Человек не подавал внешних признаков жизни, однако жил самой творческой формой жизни — он думал. Он вспоминал.

Восемнадцатый съезд партии. Кремль. Впервые так близко Дзамболат видел Иосифа Виссарионовича. Когда шло обсуждение кандидатур на руководящие посты в партии, он сидел почти рядом со Сталиным. Всем своим существом ощущал его присутствие — и не верил в реальность момента. …Великий, величайший человек современности. Легендарны и Калинин, в тридцать четвертом году почетнейший гость на земле Осетии, и Ворошилов, и Буденный. Но Сталин…

Сколько же ему, Дзамболату, было тогда лет? Тридцать. Может ли верующий без трепета взирать на святой лик Христа? Нет. Мог ли не боготворить Иосифа Виссарионовича Сталина Дзамболат? Нет! И не стыдно. Для него в этом нет ничего, унижающего чувство собственного достоинства. Эта любовь к вождю вдохновляла на работу — имела практическую ценность, так сказать.

Но шли годы. И делали любовь зрячей, ум мудрей. Только любовь убавлялась. Приходило понимание, что человек всегда остается человеком, не чистой воды алмазом. У человека есть и лучезарные грани бриллианта, и грани обыкновенного углерода — те самые уязвимые слабости, незакаленные колени Сослана, богатыря-нарта. И тут к Дзамболату неожиданно и для него самого пришла мысль, что, будь жив Сталин, сегодня бы с ним, может быть, так не обошлись. В неполные пятьдесят лет — в самые плодотворные годы, в самую жизнедеятельную и мудрую пору. Он лишился своего места? Своего?! А с какой это стати это именно его место? Только он единственно красит это место? В наследство великому князю досталось от в бозе почившего монарха? Ну и самомнение! — Дзамболат не сдержал смешка.

Не только Дзамболат — все отгоняли от себя мысль, что когда-нибудь и Сталина постигнет участь обыкновенного смертного, что и он умрет. А тот взял и умер. И горько оплакивала эту смерть огромная страна, Прогрессивное человечество держало траур. Даже заклятый враг Страны Советов Уинстон Черчилль воздал должное гению и железной воле этого человека.

«О мертвых или хорошо, или — ничего». Но Дзамболат уже уловил нарастающий гул недовольных голосов. В сторону Мавзолея, по адресу переселившегося туда на вечный покой человека полетели первые камешки: между строк последних партийных документов умеющий читать да прочитает. Нет, не будет ему вечного покоя. И — поделом? Не зна-а-ю! В настоящее время я ничего не знаю! — Дзамболат прокрутил свои мысли в обратном порядке, остановил запись на словах: «Человек — не чистой воды алмаз…»

А Ленин! Солнце без пятен. Нет. Ленин — это Ленин. Не икона. Не бог. Просто Ленин. Слабости человеческие были, недостатков человеческих нет. Как это Аузби сказал: «Ленин бы что-нибудь придумал…» Старый большевик в уме своем, в сердце своем не ставит рядом Ленина и Сталина. Но Сталин ведь тоже называл себя учеником Ленина. Или можно называть, а делать по-своему, не по заветам учителя? Вера народа в Ленина — не фанатична, а светла, как вера в Добро и Разум Человека.