Аракчеевский подкидыш

Правда, иногда на мгновение он читал что-то особенное в ее красивых глазах, синих и задумчивых, так похожих… даже так странно похожих на глаза Евы. Но ни разу не пришла ему догадка, что это нечто новое и особенное отражает то чувство, которое возникло недавно у Марфуши.

— Женишка-то дома нет? — выговорил Шумский, улыбаясь, когда Марфуша стала невдалеке от его чайного стола.

— Они сейчас вернутся.

— Много их?

— Как, то есть, много?

— Сколько их вернутся?

— Да вы про кого? Про Ивана Андреевича?

— Точно так-с… Вы изволите говорить: «они» вернутся. Я и изволю говорить: «сколько их»? А вот что, Марфуша, некстати сказать — ты сегодня хорошенькая!

— Все такая же-с, как завсегда.

Шумский задумался на минуту и вдруг выговорил тише, медленнее:

— А что, Марфуша, если завтра в эту пору вот здесь, в столовой, будет среди комнаты стол стоять. А на столе простыня будет… А на простыне покойника положат со сложенными руками. Шандалы церковные кругом поставят… Дьячок или просвирня, что ли, псалтирь читать будет… Что ты тогда скажешь?

— Что это вы? Бог с вами… Кому же у нас помирать? И что у вас за мысли неподходящие.

— Нет, Марфуша, к несчастию у меня мысли самые подходящие. А скажи-ка, если завтра в эту пору я буду на столе мертвый лежать, поплачешь ты?

— Да что вы! Бог с вами! — испуганно махнула рукой Марфуша. — Зачем такое сказывать!..

— А ты отвечай… Поплачешь?

— Да не хочу я говорить про такое…

— Ну, слушай. Поди сюда. Садись вот да слушай в оба.

Марфуша хотела взять стул, но Шумский позвал ее, взял за руку и посадил около себя на диван. И он заговорил вдруг настолько серьезным и прочувствованным голосом, что девушка робко замерла и чутко прислушивалась.

— Завтра в эту пору… Нет, не в эту, а так в сумерки будет вот тут, в столовой покойник… И буду это я. Сказываю я тебе правду, а не брешу ради шутки. Я завтра утром драться должен и буду беспременно убит. Чую я это… Так вот, побожись ты мне, что сделаешь ты две вещи, исполнишь два мои приказания. И исполнишь свято, слышишь ли!

Марфуша не отвечала, и в ее устремленных на Шумского глазах вдруг показались слезы.

— Раньше времени начинаешь! Ты завтра поплачь. Дело будет доброе. А то обо мне ни одна собака плакать не станет в Петербурге. Так ты поплачь хоть… Так слушай же. Вот видишь, левый ящик в столе… Он не заперт будет… Тут найдешь ты письмо да в бумаге деньги, рублей пятьсот, может, больше, может, меньше. Письмо ты тотчас же снесешь к баронессе Нейдшильд. Где она живет, Шваньский тебе укажет. И помни одно: делай, как знаешь, но проберись к баронессе и отдай ей письмо в собственные руки. Коли ты этого не сделаешь, я тебя с того света прокляну. А сделаешь — это тебе счастие принесет. А деньги возьми себе на приданое…

— Да что вы! Что вы! — начала Марфуша, но голос ее прервался, и слезы полились по лицу.

— Эка глупая. Раньше начинаешь. Иль ты хочешь мне образчик дать того, как плакать будешь. Ну, а скажи: почему ты плачешь? Ведь тебе, собственно говоря, плевать, жив я, нет ли… Какое тебе дело до меня!

— Грех так говорить, — отозвалась Марфуша.

— За какие такие мои благодеяния могла ты меня полюбить. За то, что я тебя все на смех поднимаю с женихом твоим. Как у вас слезы-то девичьи дешевы! Или, как сказывается, глаза поставлены на мокром месте. Это, стало быть, кто ни околей на Большой Морской, ты выть примешься!

— Ах, Михаил Андреевич! — вдруг замотала головой Марфуша. — Как вы это сказываете! Какой вы диковинный! Человек умный, а разуму мало совсем…

— Вот так чудесно сказано. А главное — правда истинная! — воскликнул Шумский веселее. — Мне эдакого никто никогда не говорил, но сам я завсегда так думал…

— Вестимо, диковинный! Да вы скажите по правде: шутите вы, или взаправду беда какая завтра приключится с вами?!.

— Должен я, Марфуша, завтра драться с уланом фон Энзе. И убьет он меня наповал.

— Почему вы это знаете?

— Да уж знаю. И знаю таким способом, который и тебе будет понятен… Сердце мое чует… Ты веришь, что сердце может чуять?

— Да. Коли сердце чует, сказывают, нехорошо. Только не будет этого. Пойду я вот сейчас в лавру, молебен отслужу да свечку поставлю. Образок принесу вам, а вы его наденьте, как пойдете стрелять.

— Надеть не мудрено… — выговорил Шумский. — Только это не поможет. Завтра в сумерки буду я на столе. И будет тут на квартире все тихо. Все будут на цыпочках ходить… И ты тоже… А в столовой только и будет слышно, что «быр, быр, быр». Будет брюзжать дьячок над псалтирем…

Шумский хотел продолжать, но Марфуша вдруг схватила себя за лицо руками и начала снова плакать.

— Что ты, Бог с тобой! Да ты скажи: неужто и в самом деле тебе бы жалко было?

— Ах, Михаил Андреевич…

— Да ты говори, глупая. Стой, погоди, что я надумал! — воскликнул вдруг Шумский весело. — Знаешь что… Ведь все от тебя зависит! Можно горю пособить. Коли ты захочешь, я буду жив и невредим.

— Как, тоись? — вдруг выпрямившись и как бы встрепенувшись, произнесла девушка.