Белое, черное, алое…

— Леня, ты знаешь, где у твоей подружки Анджелы лежбище? Не адрес регистрации, а та хата, где она действительно живет?

— Ну-у…

— Леня, срочно выясняй!

— Ну, есть у меня некоторые предположения…

— Пусть они в самое ближайшее время превратятся в уверенность. Хотела бы я посмотреть, как там у нее — порванные трусишки лежат как в картотеке, под номерами? И узнай тихонько, где Сиротинский.

— Что значит где? Ходит на работу в свою охранную структуру, ларек у метро охраняет, ведет себя тише воды, ниже травы. Час назад был еще жив.

— Ну, и слава Богу. Как Скородумов?

— Все так же.

— Ты мне обещал узнать, нет ли у Пруткина куратора, не состоит ли он на связи с кем-нибудь.

— Все, что смог узнать, это то, что за него хлопотал кто-то из УУРа.

— Ладно. Ленечка, посиди немножко. Я постановления на обыски отпечатаю, у шефа подпишу, и ты съезди, пожалуйста, сначала к Вертолету. Там меня интересуют только фотографии, абсолютно все, сгреби в мешок и привези. Если найдешь мешок патронов, я тоже не обижусь. Ну, если хочешь, поехали к Кузьмичу, я его обрадую, что в понедельник, наверное, сможем начинать. Только надо еще Денщикова найти, он же из дому ушел, у Петровской живет.

— Это у такой хорошенькой, из приемной прокурора города?

— У нее.

— Там тоже обыск будем делать?

— Пока нет. Какие еще вопросы?

— Задача ясна: всех держать под колпаком…

После получасового разговора Василий Кузьмич снял все свои претензии ко мне и стал готовиться к реализации. Я доехала до наших криминалистов, забрала у них фотографии из архива Нателлы Редничук, которые давала им переснять, и экспертизу по следам покойного Бурденко и по телефону договорилась с Нателлой, что она через полчаса будет у меня в прокуратуре. Я испытывала странное возбуждение перед встречей с этой женщиной, она одновременно и завораживала меня, и пугала. Вернее, мне в ее присутствии было одновременно и очень комфортно, и неуютно, если такое может быть.

Ровно через полчаса она сидела у меня в кабинете, наполняя служебное помещение головокружительным запахом дорогих духов. Я предупредила ее, что у меня будет несколько вопросов, касающихся личной жизни ее и ее сына. В частности, я очень деликатно задала вопрос об отце Дмитрия.

— Я вышла замуж рано, в восемнадцать лет, в двадцать родила сына, а когда Дмитрию было два месяца, муж умер, и я долго не могла прийти в себя.

— А потом, Нателла? Извините, я могу показаться вам нескромной, но потом ведь были какие-то мужчины в вашей жизни? Вы больше не пытались выйти замуж?

— Нет, не пыталась. Мне было некогда. Я работала, как проклятая, чтобы обеспечить Дмитрия. Чтобы он ни в чем не нуждался. А поскольку я могла работать только в том случае, если за Дмитрием кто-нибудь присматривал — показы ведь в основном вечерние, — я отдала сына жить к моей матери и в конце концов так привыкла одна, что даже не скучала по сыну.

Она улыбнулась едва заметной извиняющейся улыбкой, и я подумала: каково ей сейчас вспоминать об этом, когда сына нет в живых.

— Но может быть, был кто-то? — настаивала я. Она искоса взглянула на меня, помолчала, потом чуть подалась ко мне и сказала негромким голосом:

— Ну, если вам так хочется знать интимные подробности моей жизни… Много лет назад я очень непродолжительное время жила с одним мужчиной. Вы не поверите, — она коротко рассмеялась и сделала большие глаза, — он работал в уголовном розыске. Все говорили, что он был очень талантливый сотрудник, чуть ли не лучший в Ленинграде, тогда еще был Ленинград. Домой он приходил поздно, а иногда вообще не приходил. Его часто вызывали на работу в выходные, а если он бывал дома, он лежал перед телевизором и смотрел футбол. Иногда он мыл за собой посуду и стирал свои вещи, так сказать, заметал следы своего биологического существования.

Она саркастически усмехнулась, и я поразилась постепенной перемене ее облика — она как будто леденела и из мягкой улыбчивой женщины постепенно превращалась в Снежную королеву, красивую, но дышащую безжизненным холодом…

— Он был очень добрым и хорошим человеком и готов был сделать все, о чем бы я ни попросила. Только вот просить я не люблю. И не любила никогда.

Теперь у нее были совершенно ледяные, холодные глаза, которыми она смотрела сквозь меня.

— Я хотела, чтобы он сам догадывался, чего я хочу. А он не догадывался и ничего не делал для меня по собственной инициативе. Мы развлекались, только если я брала билеты в театр или заказывала столик в ресторане. Я украшала наше гнездышко, а он был равнодушен ко всему: к модным вазочкам, к необычному ночнику, — так же как и к текущему крану, неисправному унитазу, перегоревшим лампочкам, некрасивым обоям. Я брала дополнительные показы, зарабатывала деньги, делала то, что должен был делать он, — а он приходил домой, целовал меня, говорил дежурную фразу: «Натулечка, как красиво!» — и снова заваливался перед телевизором. Он мог вообще не выходить из дому в свободное время, а я ведь была манекенщицей, мне нужно было общество, нужно было себя показывать…