Беруны

Тимофеич со Степаном пошли не однажды уже хоженною дорогой к тому месту, где они три года тому назад убивались, глядя на чистое море, в котором где-то сгинула большая окладниковская лодья. Они шли мимо тех же валунов и спустились в тот же овраг, где ручей так же быстро и вкрадчиво, точно задыхаясь от волнения, нашептывал что-то равнодушным камням. Тот же холмик вздымался за оврагом, а на нем торчала покосившаяся жердь. Медвежья шкура не трепыхалась больше по ветру. Песцы ли её сожрали в голодную зиму, или сиверко надругался над этой хоругвью несчастья, с налету сорвав её с покосившегося древка?..

Тимофеич не захватил с собою другой шкуры. Он стал искать по берегу, не найдется ли где хоть обрывок их старого косматого флага, но Степан снял свою рыжую шапку, ту самую, что спасла его однажды от медвежьих когтей, и привязал ее к верхушке жерди. Выглянувшее из-за облаков солнце заиграло рыжим пламенем на лисьей Стёпушкиной шапке, и жердь стояла, как зажженный среди бела дня погребальный факел.

Дощечка на жерди была на своем месте, потемнела только и немного отсырела. Тимофеич с трудом развязал ремешки, которыми она была прикреплена к древку, почистил её топором и переправил цифру 4 на 6:

ЗДЕСЬ ГОРЮЮТ ЧЕТЫРЕ.

Лето 1746

Они утоптали землю, в которую была врыта жердь, и пошли по наволоку к воде, к той великой грани, где начиналось их непреодолимое отторжение от живого мира. Непокрытые волосы Степана рассыпались у него по плечам и налезали на смуглое лицо, поросшее свалявшейся черной бородой. Только белыми зубами сверкал здесь Степан так же, как и на Мезени, когда балагурил со своей задористой Настасьей.

– Эк у тебя волосья отросли! – удивился Тимофеич. – Что у дьякона, ей-богу! Дай-ко я тебя выстригу сейчас. Ложись тут.

Степан лег на мелкое прибрежное каменье и прислонил голову к валявшемуся здесь полусгнившему обломку доски. Тимофеич расправил на доске длинные и густые волосы Степана и стал обрубать их топором. Черные пряди вздымались вверх, как вестовые голуби, и уносились далёко в море, не сдерживаемые ледяными заломами или мглою непроницаемых туманов. Степан встал, стряхнул приставший к малице волос и пошел с Тимофеичем направо, дальше по берегу, в ту сторону, где они ещё не были ни разу.

Пройдя берегом шагов триста, они заметили в отдалении светло-зеленый лужок; он лежал зеленым островом посреди окружавших его унылых камней, покрытых крепкою коркою серовато-бурого ягеля[40]. Тимофеич, смекнув, в чем дело, обрадовался необыкновенно этому открытию, точно после долгого зимовья в пустом и диком краю сразу перенесся на зеленые луга за Окладниковой слободкой, где солнце размаривает, как в бане, и до сладостного одурения пахнет ромашкой и душистым сеном. Лужок, на который они набрели здесь, густо порос мясистым ложечником – травою, которая всё не давалась в руки Тимофеичу, тщетно искавшему её по всему острову, где только было можно. Одна лишь эта трава и могла бы помочь Федору, если уже не было поздно. Да и у них самих, у троих еще здоровых, могли каждую минуту подкоситься ноги, как у Федора, который уже около года сам не вставал с печки. Тимофеич и Степан стаскивали его оттуда и насильно водили по избе, чтобы хоть этим спасти от цинги, всё больше разъедавшей его раздувшееся тело. Федор охал и, еле волоча ноги, тащился между Тимофеичем и Степаном, которые с трудом удерживали его грузную рыхлую тушу. Федор стонал и плакал, отказываясь двигаться дальше, а Тимофеич и Степан волочили его из угла в угол, и их не пронимали ни мольбы его, ни слезы. Выбившись из сил, они тащили его обратно на протертые шкуры, и он лежал здесь неподвижно, как в обмороке, изнемогший и мокрый, с красными пятнами на иссиня-бледном лице.

Степан снял малицу и перевязал узлом рукава. Он напихал в неё ложечной травы доверху, и оба поторопились домой со своей ношей, в которой играли струи жизни, бродили соки исцеления.

Тимофеич сразу же полез к Федору на печку и стал набивать ему кровоточащий рот свежими листьями. Федор жевал траву расшатанными, еле державшимися в синих деснах зубами; ему приятен был её кисловатый вкус, и он глядел вверх на склонившегося над ним Тимофеича благодарными глазами. Крутые слезы катились по землистым щекам Федора, застревая в его круглой бороде, столь похожей теперь на бороду Афанасия – второго Марьиного мужа. Но Федор скоро устал жевать, и мягкая сонливость, словно пологом из густой кисеи, отделила его от Тимофеича, продолжавшего стоять на коленях у его изголовья. Федор мерно дышал, уткнув вверх свою седую бороду, в которой запутался зеленый листок. 

XX. ФЕДОР ВЕРИГИН ЗАКАНЧИВАЕТ СВОИ СТРАНСТВИЯ

Ложечная трава помогла Федору только на первых порах. Всё же он промаялся ещё с год и умер на следующее лето, когда солнце катилось по небу круглые сутки, не западая за небоскат, а только сникая за гору. Федор закончил свои земные дни, по расчетам Тимофеича, продолжавшего делать свои отметины и зарубки, 27 июня.