Бессонница

- Были. Но во время одной памятной нам обоим дискуссии вы предпочли публично с трибуны перейти со мной на вы. Меня это вполне устраивает.

- Ну вот, - со скукой говорит Вдовин. Напоминать о прошлом, по его мнению, - бестактность. - Это совсем другое дело. Тогда мы были идейными противниками...

В другое время я нашел бы что ему ответить. Но сейчас мне хочется только одного - чтоб он ушел.

- Поговорить надо, - говорит Вдовин многозначительно. - Очень надо поговорить.

- Поговорим как-нибудь.

- Зачем же откладывать? - Он смотрит на часы. - Самое время.

Его напор меня бесит. Но я говорю только:

- В рабочее время я не выясняю отношений.

Вдовин смеется.

- А ты все тот же. Такая же язва. - Затем круто меняет тон: - Ладно, сделаем иначе. Елизавета Игнатьевна сказала мне, что не желает никаких поминок. Дело, конечно, хозяйское. Так вот, если позволите, я вечерком заеду к вам домой с бутылкой доброго коньяка, мы по старому русскому обычаю помянем дорогого покойника и заодно поговорим - по-мужски, начистоту.

- Мне неизвестен такой русский обычай, - говорю я.

- Какой?

- Пить коньяк с идейными противниками.

Вдовин мрачнеет.

- Ну что ж, - говорит он. - Я прекрасно знаю, что вы обо мне думаете, и, может быть, сужу себя строже, чем вы. Короче: условий не ставлю, а принимаю заранее.

- Мои условия: никаких коньяков. Минеральная вода и нейтральная территория.

Вдовин задумывается.

- Может быть, вы с Елизаветой Игнатьевной приедете ко мне в хозяйство? Территория не моя, - добавляет он с усмешкой. - Государственная. Кстати, и заповедник посмотрите.

- Идет, - говорю я, как будто согласие Беты у меня в кармане. - На будущей неделе?

- Да уж, не позже. Только не забудьте предупредить.

- Зачем?

- У нас скорые не останавливаются. А если я буду знать наперед, то позвоню в обком. Вас с почетом встретят на вокзале и дадут машину до хозяйства.

- Согласен. А теперь прошу простить, я немножко занят.

Когда Вдовин уходит, я первым делом снимаю пиджак и ложусь на диван.

Просыпаюсь я не от звуков, а от солнца, перевалившего через зенит и подобравшегося к моему незавешенному окну. Я в жарком поту, рубаха прилипла к клеенке дивана. В первую минуту я пугаюсь. Похоже, что гражданская панихида кончилась и Институт опустел. Прислушиваюсь - тишина. Даже собаки не лают. Наконец догадываюсь взглянуть на часы и успокаиваюсь. Спал я не больше часа. Снимаю с себя рубашку и подставляю шею под кран умывальника. Физически это меня освежает, но в голове по-прежнему туман.

Почему-то мне трудно заставить себя выйти на люди. И даже догадываюсь почему. Я отягощен чужой тайной. Интересно, как чувствует себя человек, который знает что-то такое, чего не знает все остальное человечество? Вероятно, по-разному. Коперник знал, что Земля вращается, Эйнштейн - что пространство искривлено, - это одно. А человек, знающий, что завтра начнется термоядерная война, - наверно, совсем другое...

Черт знает какая чепуха лезет в голову!

Выхожу. Лабораторный корпус по-прежнему кажется вымершим, но уже в подземном переходе слышен сдержанный гул толпы. Вестибюль полон, в дверях конференц-зала затор, через распахнутую парадную дверь мне видна часть двора, там тоже толпа. Асфальтовые подъездные пути заняты машинами, люди стоят прямо на газоне, на клумбах. Я никогда не сомневался в значимости и популярности Успенского, но такое стечение публики для меня неожиданность. Остается предположить, что биологическая наука и ее выдающиеся представители популярнее, чем мы привыкли думать.