Ближе, чем ты думаешь

Другая часть меня понимала, что теперь мне придется столкнуться с более серьезными проблемами. На данный момент мне грозит обвинение в совершении уголовного преступления по двум различным причинам. У меня не было работы, практически не было денег, а шансы хоть как-то разрулить эту ситуацию стремились к нулю. Без Бена я не смогу сохранить дом. Кто знает, смогу ли я хотя бы покупать продукты.

К тому же — и это было важнее всего — мой ребенок сейчас находится в руках Департамента социальных служб, который с гораздо большей вероятностью предоставит его под опеку стабильной семье из двух родителей, нежели отдаст его матери-одиночке, пережившей развод.

Но могу ли я действительно простить Бена только потому, что это было бы целесообразно? Сможет ли человеческое сердце вынести подобное?

Ответов не было. И я сидела на парковке, уставившись на свой новый телефон. С помощью этого орудия я могла бы одним махом уничтожить нашу семью, если бы мне достало смелости им воспользоваться.

Я не стала звонить. Слишком страшно было запустить эту цепь событий.

Потрясенная, пораженная, я в конце концов заставила себя выехать с парковки и вернуться на Деспер Холлоу-роуд.

Когда я вернулась домой, то изо всех сил сопротивлялась желанию забраться под одеяло и умереть — как же мне этого хотелось! — но вместо этого взяла молокоотсос.

Я была почти уверена (или мне только так казалось?), что молока стало меньше. По крайней мере его было не так много, как было раньше.

Когда я покончила с этим, то пролистала текстовые сообщения за последние несколько дней. Некоторые из них были от Маркуса, и каждое последующее было все тревожнее. Я быстро ответила ему, сказав, что потеряла телефон и что в целом все в порядке. Он был настоящим другом, таким, который готов справиться с любой правдой, как бы тяжела она ни была.

Что же до остальных, то я даже не могла в них разобраться. Многие пришли от друзей, которых я давно не видела: со времен работы в «Старбаксе», от знакомых по колледжу, даже по средней школе. Все они, очевидно, видели, как меня показывали по ТВ, и хотели узнать, как я себя чувствую. Некоторые даже осторожно выражали поддержку. Но большинство этих сообщений не отличались разнообразием и сводились примерно к — Эй, как ты там?

И что я должна была отвечать на это?

Было также голосовое сообщение от моего адвоката.

— Миссис Баррик, это Билл Ханиуэлл, — говорил он своим низким, неторопливым голосом. — Я слышал, что вас в итоге выпустили, и это… это очень хорошо. Почему бы вам не позвонить мне, когда будет возможность?

Он так же неторопливо продиктовал свой номер, повторил его и повесил трубку. Перезвонив, я прождала минуты три, а затем услышала, как мистер Ханиуэлл, тяжело дыша, взял трубку. Он рассказал, что мое дело в Службе социального обеспечения продолжается, и ему хотелось объяснить мне дальнейший порядок действий.

Теперь, когда был подписан приказ о принудительном отчуждении, наступил этап предварительного слушания о высылке: обычно его называли пятидневным слушанием, поскольку, согласно требованиям закона, решение по нему должно быть принято в течение пяти рабочих дней с момента, когда ребенок изымался из семьи.

Во время этого слушания мы привели бы формальные возражения против обвинения в жестоком обращении и ненадлежащем отношении, то есть, по сути, пытались отрицать мою вину, хотя в делах об опеке фигурировала иная терминология. Затем адвокат Социальной службы устроил бы допрос свидетелей (скорее всего, единственным свидетелем окажется ведущий это дело соцработник).

Приглашать своих свидетелей нам запретили. По крайней мере до судебного слушания, которое состоится через тридцать дней. Но по крайней мере я смогу рассказать судье всю историю со своей точки зрения.

Мистер Ханиуэлл сделал небольшую паузу, сообщив мне все это, и я воспользовалась представившейся возможностью, чтобы все как следует выяснить.

— В общем, как я уже говорила в суде на днях, наркотики, найденные в моем доме представителями шерифа, не мои, — сказала я. — Клянусь вам, я понятия не имею, откуда они взялись.

Он неуверенно хмыкнул.

— А в вашем доме живет кто-нибудь, кроме вашего мужа?

— Нет, сэр.

— Ну, — сказал он, и вновь это прозвучало как ноу, — тогда, как ваш адвокат, я должен быть честен с вами: вам будет непросто убедить хоть кого-то, что эти наркотики не ваши. Разве что вы скажете, что они принадлежали вашему мужу?

— Нет. Он тоже ни при чем.

— Есть ли кто-то еще, вхожий в ваш дом?

— Я хотела сказать вам совсем другое. Послушайте, я понимаю, что, скорее всего, это прозвучит безумно, но я думаю, что кто-то пытается подставить меня, чтобы соцслужбы могли забрать моего ребенка.

— Понятно, — сказал он.

В его голосе отчетливо слышался скептицизм, и трудно было винить его за это. Ведь и мои слова звучали как бред сумасшедшего.