Блокада

Пастухов сказал, что Осьминин жалуется на сердце, а какие в этом случае лекарства берут, вам, мол, виднее.

Я пошла в сестринскую, положила в чемоданчик шприц, пузырек с эфиром, ампулы камфары, строфантина — словом, все, что полагается при ослаблении сердечной деятельности, и уже собралась уходить, как заходит Пастухов и говорит:

— Чуть не забыл. Приказано, чтобы тетрадь с собой взяли. Какую, начальник говорит, сами знаете.

Я, разумеется, сразу поняла, что речь идет об этом несчастном дневнике, в который я до сих пор не записала ни слова…

Осьминин жил один в маленьком флигелечке, метрах в двухстах от здания госпиталя. Я там была только раз — как-то ночью, во время моего дежурства, позвонили из Медсанупра и приказали срочно вызвать начальника. Запомнила, что живет он на втором этаже и что ведет туда узкая деревянная лестница.

На лестнице была тьма кромешная, я ощупью поднялась и, уткнувшись в дверь, постучала. Ответили еле слышно. Я открыла дверь и перешагнула порог.

Горела коптилка, и при свете ее я разглядела лежавшего в постели Осьминина. Поверх серого госпитального одеяла он был укрыт шинелью.

— Что с вами, Андрей Григорьевич? — спросила я.

— Со мной? Ничего. Немножко прихворнул.

— Почему же вы не вызвали врача?

— Я, между прочим, сам врач, — со слабой улыбкой ответил он, — и довольно опытный. Как там Сергушин?

Я не сразу поняла, о ком это он.

— Сергушин, — повторил Осьминин. — Тот, со жгутом.

— Оперировали. Высокая ампутация. Началась гангрена, — тихо ответила я.

— Проглядели! — с горечью произнес Осьминин. — Позор. Проглядели.

— Но, Андрей Григорьевич, он пролежал со жгутом несколько часов!

— Я знаю это не хуже вас, — прервал меня Осьминин. — Нужно было сразу сделать щадящую ампутацию. Это моя вина. Искалечили человека! А как больной из второй палаты, с ожогом лица?

Я не могла сообразить, кого он теперь имеет в виду. Он помнил всех раненых!

— Ожог лица и слизистой рта, — повторил Осьминин. — Привезли неделю назад… Лейтенант Володин. Володин его фамилия!

Да, вспомнила. Володин. Слышала разговор о нем в сестринской. У него периодически наступало удушье. Надо было рассечь гортань, сделать трахеотомию. Сделали. Задели сонную артерию. Началось сильное кровотечение. Он умер на операционном столе.

— Я не в курсе дела, — глухо ответила я.

— Вы представляете себе, как чувствует себя человек, у которого нога отрезана так высоко, что нельзя носить протез? Или с изуродованным лицом?.. — с болью проговорил Осьминин.

— Но ведь война, Андрей Григорьевич!..

— А когда войны не будет?! По нашей вине останутся люди, изуродованные на всю жизнь!

— По вине фашистов!..

— Плохо лечим, — тихо сказал Осьминин. — Стыдно!..

— Но с вами-то что? — все еще стоя посреди комнаты, спросила я.

— Что ты принесла с собой? — ответил он на вопрос вопросом.

— Камфару, строфантин. Комиссар сказал…

— Он уже разбирается в медикаментах? — усмехнулся Осьминин.

— Нет, — смутилась я, — он просто сказал, что вы жалуетесь на сердце, и я подумала, что…

— Правильно подумала, — кивнул Осьминин. — Набери два кубика камфары.

Я раскрыла чемоданчик и, сняв перчатки, стала протирать руки ваткой, смоченной в спирте.

— Экономь спирт, — сказал Осьминин.

Я промолчала.

— Эфир есть?

— Да, конечно.

— Набери двадцатипроцентную камфару и сделай ее на эфире. Поняла?

Да, конечно, я поняла. Он хотел, чтобы камфара медленнее рассасывалась и действовала бы дольше.

Пока я доставала шприц, иглу, набирала лекарство, Осьминин закатал рукав рубашки.

— Может быть, лучше в мякоть, в ягодицу? — неуверенно спросила я.

— Мякоти на мне сейчас не найдешь, — с усмешкой ответил он. — Коли в руку.

— Может быть, введем еще и строфантин? — сделав укол, спросила я.

— Пока достаточно и камфары.

— Как вы себя чувствуете?

— Если ты имеешь в виду результаты инъекции, то прошло еще мало времени. Впрочем, сейчас проверим.

Он стал щупать себе пульс.

Только сейчас я услышала едва различимый стук метронома. Он доносился из укрепленной на стене черной тарелки. И мне показалось, что это стучит пульс Осьминина. Ровно и спокойно.

— Давайте я буду считать, — предложила я и, отдернув рукав ватника, кивнула на свои часы.

Осьминин улыбнулся и покачал головой.

— Немного получше… — сказал он. — А ты, кажется, окончила два или три курса мединститута? Пора научиться определять пульс без часов.

Я стояла в нерешительности, не зная, уходить мне или еще остаться. Снова спросила, чтобы только не молчать:

— Как вы себя чувствуете?

— Не волнуйся. Я чувствую себя удовлетворительно. Ты начала вести дневник?

— Еще нет, Андрей Григорьевич, — виновато сказала я.

— Почему?

— Ну… очень много работы. Вы сами знаете. Не до того.

— Дневники люди вели, замерзая на полюсе. В тюрьме перед смертью. Кровью на стене, если не было бумаги. В дневниках, которые пишутся в удобном кабинете, не всегда содержится правда.

— Но, честное слово, мне не о чем писать, Андрей Григорьевич, — взмолилась я, — я же самый обычный человек! Люди, о которых вы говорите, видели, знали то, что неизвестно миллионам других! А то, что вижу я, переживают сейчас сотни тысяч ленинградцев. К чему же…