Бой

- Меня не надо утешать, - сказал Борис. - Врач сказал, что руку нужно будет лечить два месяца. Два месяца, Филипп Иванович! А через три месяца личное первенство. Понимаете? Андрей будет выступать, и Андрей побьет Титова. Андрей, а не я. Понимаете, Филипп Иванович? Я должен, должен вылечить руку и биться с Титовым. Я должен победить Титова, а это очень трудно, и для этого я должен вылечить руку и тренироваться. Может быть, мне придется до боя с Титовым работать с Андреем. Победить Андрея. И меня не нужно утешать. Я совсем не раскис, и я не в унынии, и меня не нужно утешать. Просто мне не повезло, Филипп Иванович.

- Простите меня, голубчик, - сказал старик.

- А ночь я не спал, - сказал Борис, - это верно.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

По реке плыли льдины. Вода казалась черной и густой. На льдинах лежал желтый, ноздреватый снег. Вода разъедала его. Там, где течение переворачивало льдины, сверкали синие и зеленые цвета. Лед гремел и ломался. Большие льдины сталкивались, громоздились друг на друга.

С моря дул сильный ветер. По небу неслись белые облака. Солнце часто скрывалось за облаками и снова появлялось. Снег искрился на солнце. Сияли окна в домах на набережной.

Чайка летала возле моста. Ветер топорщил перья на ее крыльях и швырял ее вниз, к темным пролетам. Чайка пронзительно вскрикивала. Черная вода бурлила под мостом.

Борис медленно шел по мосту. Он смотрел на реку, на льдины и на чайку. Он думал о бое с Титовым и о своей руке. Он совсем не думал о Маше. Он совсем не думал о ней; может быть, он даже забыл о ней. Но когда Маша окликнула его, когда он услышал ее голос, он рванулся и побежал к ней, и ему показалось, будто только о ней он помнил все последнее время, только о ней он думал. Она шла по другой стороне моста. Она первая заметила его и окликнула по имени. Он побежал к ней. Она улыбалась. Она стояла, облокотясь о перила, улыбаясь, и смотрела, как он бежит к ней.

- Маша! - крикнул он.

Недалеко от Маши стоял милиционер. Милиционер охранял мост и порядок на мосту. Он сумрачно посмотрел на Бориса, на его перевязанную руку и на черный кровоподтек вокруг его правого глаза.

- Что с тобой? - сказала Маша.

- Я очень рад. Просто я очень рад, Маша!

- Нет, правда. Что с тобой?

Лицо у Маши было испуганное. Милиционер подошел ближе. Он был в длинных брюках навыпуск. Это был милиционер речной милиции. У него было мрачное, неприветливое лицо.

- Пойдем, Маша, - сказал Борис. - Пойдем, я провожу тебя.

Милиционер смотрел им вслед.

- Отвратительно! Как можно не понимать этого? Люди, пойми ты ради бога, люди ведь вы, а не звери. Неужели ты не понимаешь? Неужели тебе самому не противно? Кровь, перебитые носы, сломанные руки. Кровь и злоба. Нет, просто безобразие, что у нас позволяют этот ваш бокс. Безобразие, безобразие, безобразие!..

- Но, Маша, это совсем не так страшно, как ты говоришь. И потом...

- Что не страшно? При чем тут страх? Я не говорю ни о каком страхе, и мне ничуть не жаль, если тебе разворотят всю физиономию. Тебе и твоим диким товарищам. Не страшно, а противно. Понимаешь или нет? Про-тив-но!

- Маша!..

- Пожалуйста, не спорь со мной. Я знаю, что говорю.

Борис не хотел спорить. Он сидел на подоконнике в Машиной комнате. Маша ходила из угла в угол.

- Маша, - сказал Борис. - Я не хочу спорить...

- И не надо, - сказала она.

Он смотрел, как она ходит взад и вперед и как она хмурит брови. Ему было так хорошо сидеть в ее комнате, и слушать ее, и смотреть на нее!

- Человеку дан мозг, - сказала она.

- Правильно, Маша, - сказал он. - Но человеку, кроме мозга, даны кулаки. Кулаками и мозгом человек может сделать очень много.

Ему нравилось дразнить ее.

- Ты говоришь глупости, - сказала она. Глаза ее блестели от гнева. Черт знает, что за глупости ты говоришь! Лучшие в истории человечества, самые лучшие люди, самые гениальные, самые великие люди - какое все они имеют отношение к кулакам, к звериным остаткам в природе человека?

- Ты неправа, Маша, - сказал он. - А война...

- Война, война! Я все время ждала, когда же ты заговоришь о войне! Что ж, война действительно во многом зависит от того, какие у людей кулаки. Но, если хочешь знать, мне гораздо ближе, гораздо дороже не лихой кавалерист с шашкой, а полководец, который в тихом кабинете решает судьбу сражений.

Теперь она стояла близко от Бориса, и она по-настоящему сердилась. Он смотрел на ее лицо и улыбался, и она сердилась еще больше.

"Милая, милая моя", - думал Борис.

- Клаузевиц? - сказал он. - Это генерал какой-то, кажется.

Маша взяла с полки книгу в сером переплете.

- Клаузевиц - замечательный человек, - сказала она. Она говорила немного снисходительно. Он так мало знал, бедняга!

- Клаузевиц - вот образец настоящего военного гения, - говорила она. - Пожалуй, никто так полно не описал войны. И он, блестящий военный, замечательный практик, отказался от военной карьеры, отказался от славы и почестей, чтобы в своем кабинете писать о войне.

Борис смотрел на ее пальцы. Она перелистывала книгу. Пальцы у нее были тонкие, длинные и измазанные чернилами.

"Как у школьницы", - подумал Борис.