Брусилов

Иванов благодушно кивал головой, мял в кулаке седую бороду, ухмылялся, хитро приглядываясь к посетителю.

— Ах, действительно, какое совпадение! — восклицал он с наигранной глуповатостью. — Даже и не знаю, как вас благодарить. Давно искал случая воспользоваться услугами целителя. Наслышан о нем от высоких лиц, да все никак не случалось. А тут вдруг такой подарок! Чувствительно, чувствительно вам благодарен. Простите, не имею удовольствия знать вашего имени-отчества.

— Иван Федорович, ваше высокопревосходительство. Простое русское имя Иван, по прозванию Манусевич. Очевидно, хохлацких кровей, судя по фамилии! Признаться, далеко не заглядывал в свою родословную, все некогда, все в хлопотах, все больше о других любопытствую… Вот и сейчас гвоздем гвоздит: сидишь ты перед самым прославленным человеком великой России! Смотри, вникай, запечатлевай! Тебе дано счастье передать потомству черты славного воителя, его мысли, его чувства…

— Ай, что вы! Что вы! — замахал руками Иванов.

— Нет уж, позвольте! Я знаю, что скромность сопутствует величию, но на сей раз скромность — преступление! Поймите, ваше высокопревосходительство! Ведь это не я, Иван Манусевич, сижу перед вами, а народ! Он требует всей правды, ваше высокопревосходительство!

Манусевич даже вспотел от этой тирады. Уж не перехватил ли он через край?

XIV

От камина пышет жаром. Кот уставился на незнакомца зелеными глазами с явным намерением прыгнуть ему на колени. А Манусевич терпеть не может кошек!

Иванов глубоко ушел в кресло, жует бороду, призакрыл глаза, на лице молитвенное выражение, но — биться можно об заклад — пристально следит и выжидает.

«Давать ему сейчас письмо или повременить?» — соображает Манусевич.

— Итак, ваше высокопревосходительство, я жду, я готов! — Иван Федорович вынул изящный блокнот с костяными дощечками и приготовился записывать. — Конечно, редакция понимает, что она имеет право рассчитывать на правду в пределах возможности…

Манусевич метнул острым глазом в сторону генерала. Иванов сидит не шевелясь.

«Ну что же, подождем, над нами не каплет…»

И внезапно — из генеральской груди глубокий и тяжкий вздох. Кулак выпускает бороду, глаза открываются — в них кроткая ясность.

— Тяжкую вы мне задачу задали, Иван Федорович, — произносит Николай Иудович подавленно. — Понимаю вас и всей душой сочувствую вашему требованию. Война — великая страда народная. Нужно говорить со всею правдивостью. А как ее скажешь — правду-то? По силам ли это нам, грешным? Откроюсь вам как на духу, милейший Иван Федорович!

Иванов опустил руки на подлокотники, вытянул шею, борода лопатой встала торчком — на уровень лица Манусевича.

— Не по силам! Нет! Суждено нам по долгу службы своей и во благо ратного дела, нами ведомого, лукавить… На том стоим и смиренно грех этот берем на себя. Велика власть, велик ответ. Главнокомандующий! — Иванов поднял палец. — Только вникните в это слово: водитель миллионов человеческих! Ко спасению их или к погибели? Как отвечу? Каюсь, не дано мне знать это. А кому дано? Потому и лукавим…

Иванов откинулся на спинку кресла, призакрыл глаза, открыл снова и устремил их на огонь лампад.

— Не разверзается перед смертным завеса будущего. Темно, Иван Федорович! К победе призываем, победу готовим, победе верим, а сокровенного ее блага для России провидеть не можем. Оттого — смятение духа…

«Ну нет, хватит! — думает Манусевич. — Пора отдавать письмо», — и, выждав приличествующую случаю паузу, легонько вскрикивает:

— Ах, Бог мой! Какая рассеянность! Совсем выпало из памяти! А у меня к вам поручение. Просили передать в собственные руки. Отправитель мне неизвестен, но особа, доверившая письмо, просила меня отнестись к нему особенно бережно…

Медленно на ладони Иван Федорович протянул генералу конверт. Иванов принял его также очень осторожно, точно боясь уронить, прочитал адрес, помедлил, взглянул на Манусевича.

— Уж вы мне разрешите, старику… Давно вестей не имел, любопытствую прочесть…

— Помилуйте! Ради Бога!

Манусевич отвернулся, оглядел комнату, настороженно прислушиваясь к хрусту конверта. Взгляд его упал на походную койку главнокомандующего. Жесткая раскладушка покрыта была великолепным стеганым, голубого шелка одеялом.

— Подарочек! — раздался прочувствованный голос Николая Иудовича.

Иван Федорович повернул голову.

— Изволили любоваться одеяльцем? — продолжал Иванов, все более умиляясь. — От ее величества матушки нашей государыни… Взыскан ее милостями. Не оставляют, не оставляют меня без внимания… Прямо даже и не знаю, за что такое… Видит Бог, не заслужил… Никакими талантами особыми не взыскан, ан милостивая рука благословит! Ничего, мол, старик, крепись! — Иванов тихонько и счастливо рассмеялся. — Конечно, нам далеко, скажем, до его высокопревосходительства Рузского Николая Васильевича или мудрейшего нашего Алексея Николаевича Куропаткина[28]… но тоже кое-что и мне удается… тут уж чего скромничать! Поколачиваем супостата, как умеем! В отношении побед не в последнем ряду, даже вот говорят — в первом…