Будьте как дети

Льдина таяла, команда шхуны почти беспрерывно бунтовала, и капитан в Анкоридже на Аляске и в Маниле на Филиппинах дважды высаживал недовольных и набирал новых матросов. И все же на Кергелен энцев и пару выживших оленей - самца и важинку - он, сдержав слово, доставил. Теперь олени вновь расплодились и в тишине и благодати пасутся в тамошней тундре, будто в Земле Обетованной. И чтобы снять последние сомнения, рассказчик добавлял, что воспоминания энцев о прежней родине и о долгом плавании в Антарктику были записаны и опубликованы во Франции известным этнографом Леоном де Блуа.

Впрочем, насчет американца была немалая разноголосица. От нескольких энцев и селькупа Тогла я слышал, что он оказался жуликом и авантюристом. Льдина, едва шхуна миновала Берингов пролив, раскололась на несколько частей и все люди и олени утонули. Доказательств ни первой версии, ни второй ни у кого не было и не могло быть, и, как я сейчас понимаю, тот или иной извод зависел от одного - было ли у беглецов благословение Перегудова. Если, по мнению рассказчика, да - тогда они благополучно доплыли до Кергелена, если же энцы тронулись в путь вопреки запрету учителя - так или иначе они были обречены.

* * *

Июнь и начало июля 1962 года я провел в санаторном отделении больницы имени Кащенко. Вместе со мной там тогда лежал историк Александр Васильевич Фарабин. Случай его был довольно тяжелый. На депрессию - для нее были серьезные основания - наложилась мания преследования. До больницы, боясь, что его убьют, Фарабин всю осень с одной железнодорожной ветки на другую бегал по поездам и, лишь “оторвавшись от погони”, заявился к тетке в Углич. Оттуда его забрали родители. В пятьдесят лет он по-прежнему жил с отцом и матерью.

По словам врачей, в обычной жизни Фарабин был человеком тихим, аккуратным - настоящий книжный червь. Его истинным жилищем была не квартира, а архив Октябрьской революции, где, если бы разрешили, он с радостью оставался ночевать. Лет двадцать Фарабин спокойно проработал научным сотрудником в очень престижном у нас институте Маркса-Энгельса-Ленина, а потом вдруг начались события, в итоге заставившие его заметать следы.

Фарабинский отдел изучал последние четыре года жизни вождя. Александр Васильевич был на отличном счету, анкета безукоризненная (отец прежде был кандидатом в члены ЦК) трудолюбив, предан делу, и в дирекции говорили, что, едва ВАК утвердит его докторскую диссертацию, Фарабину предложат возглавить сектор. Но еще до первой внутриотдельской предзащиты все покатилось комом.

Фарабин был хорошим, наивным человеком, хрущевскую оттепель он принял восторженно и, как видно, решил, что запретов теперь нет. В качестве докторской он представил коллегам полную летопись пребывания Ленина в Горках, плюс к ней - подробные комментарии. Исследование было сделано с редкой дотошностью, достаточно сказать, что жизнь Ленина Фарабин восстановил буквально по минутам, впрочем, в его профессионализме никто и не сомневался. Беда в другом - после фарабинской работы всю официальную историю партии пришлось бы спустить в унитаз. Естественно, что товарищи по сектору на Фарабина немедленно донесли.

К счастью, большой крови никто не жаждал, и, когда в конце концов Фарабин оказался в сумасшедшем доме, его вообще решили не трогать. Оформили пенсию по инвалидности и забыли. Пока же, едва стало известно о докторской, два гэбэшника из первого отдела безо всякого ордера обыскали фарабинскую квартиру и подчистую изъяли выписки, черновики, другие материалы, главное же - машинописные копии рукописи. Те, что Фарабин роздал в институте, и так уже были у них. С собранным не церемонились, по приказу директора немедленно отправили в бумагорезку. Получилось, что “мальчика” как бы и не было.

Эта история уместилась в два выходных летних дня, которые фарабинское семейство при любых обстоятельствах проводило на даче в Кратово. Вернувшись в понедельник в город, Александр Васильевич даже не успел узнать, что ничего из сделанного им в жизни уже не существует. У подъезда его ждала машинистка, которая, попеременно то каясь, то плача, объяснила, что по просьбе мужа, школьного учителя истории, напечатала лишний, четвертый экземпляр. Теперь она хочет его отдать.

С этой чудом уцелевшей копией Фарабин потом носился по Москве две недели. Приносил к знакомым, просил куда-нибудь спрятать, а через несколько часов или люди, или место начинало казаться ему ненадежным, и он, вернувшись, забирал папку. Вел он себя, конечно, идиотски, но, так или иначе, рукопись выжила и позднее была размножена. Когда, выписываясь, я зашел в отделение проститься, пакет с ней Фарабин дал и мне. К сожалению, дома я сунул папку на антресоли и забыл. Ленин не был героем моего романа, и все же фарабинские рассказы вкупе с больничным антуражем заслуживали иного.