Бурелом

Открыл глаза. Что это! Над головой толстые накаты из бревен. Не то изба, не то землянка. Тихо. Никого. Стараюсь в памяти восстановить все, что произошло со мной. В меня стреляли, это ясно, как дважды-два. Ноги перебиты и грудь навылет… Но почему не прикончили насмерть? Санька… Он или кто-то другой принес меня сюда.

Шаги. Слышу отчетливо, как хрустят ветки. Санька. Он наклоняется надо мной. Не выдерживает моего взгляда, отворачивается. Стыдно. Потом молча приподнимает мою голову, молча подносит ко рту ложку.

— Поешь, потом все объясню, — говорит он. И я ем. Я должен жить, должен восстановить силы, должен выбраться из тайги.

— Самую малость не успел, — скороговоркой выкладывает Санька. — У меня уже план был, освободить тебя и вместе удрать… Надоела эта собачья жизнь, прячемся по лесам, как звери. Знаю, судили бы, но на моей душе ни одного… Ни одного греха, можешь верить, можешь нет…

— Почему меня не убили? — одними губами спрашиваю я.

— Тебя убили… думали, что убили. Я прибежал на выстрелы, а они уже мне навстречу: иди, говорят, рой могилку, если охота. Я к тебе, а ты дышишь… Незаметно перенес тебя сюда, в землянку. Эх!.. Сизову сказал, что похоронил… Теперь мне нельзя с ними рвать, буду тебе тайком жратву носить, поправишься, тогда махнем отсюда… Лежи, — и ушел.

— По весне свожу тебя, Платон, к этой землянке, — говорил Поликарп Данилович. — Прах деда надо почтить… — И без всякого перехода: — Мой балбес сегодняшним днем живет; бывало, начну о делах партизанских рассказывать, нос воротит, я, говорит, батя, все это в книжках читал… Сейчас, говорит, все старики выдают себя за партизан, друг о друге воспоминания пишут… Похваляются, мол, все. Может, и верно, некоторые сейчас примазываются к славе партизанской. Есть такие. В прошлом году героям гражданской войны памятник в районе открывали, съехались бывшие партизаны, речи говорят, вижу дед Пожигов на трибуну собирается лезть. Я так и вскипел. За рукав его схватил и говорю: «Ты куда это, а? Забыл, как семеновцев да каппелевцев охаживал, как гульбища с ними устраивал да на вдов наводил?..» Дед Пожигов втянул голову в плечи — и шмыг в толпу. Сейчас меня за километр обходит… Вот так-то, Платон Корешов!

А, может быть, это и лучше — жить сегодняшним днем, думал Платон.

«Завтра ахнет водородная бомба — и все к чертовой бабушке полетит, — один пижон, когда Корешов сюда ехал, такую философию разводил да припевал: — Надо понимать дух времени!..»

— В армию бы тебя, да метров пятьсот по-пластунски на брюхе заставить ползти, — сказал тогда Платон. Пижон обиделся, а Платон еще бросил ему вдогонку: — Брюки узкие, не выдержали бы, лопнули…

Ну, возможно, насчет брюк лишнее сказал: вчера сам ходил в магазин костюм покупать. Пиджак, как пиджак, а брюки узкие…

— Мода, — сказал продавец. — Дух времени.

— Дух времени, — раздражаясь, повторил Платон. Продавец только плечами пожал. А Платон, вышагивая домой с покупкой, спрашивал себя, неужели он за три года в армии отстал от жизни. Но ведь лесорубы, которых он узнал за это время, едва ли бы стали измерять дух времени размерами штанин или водородной бомбой. Они словно были выше этого. Они работали и знали то, чего пока не знал Платон. Он отработал положенные часы — и все тут, а они, он это видел, находили в работе то, что составляло смысл всей их жизни. Но что? Платону тоже хотелось чего-то большего, чем просто  р а б о т а т ь, чем просто  ж и т ь…

4