Человек Системы

Уже тогда многим было ясно, что Хрущев разоблачал, критиковал и старался преодолеть Сталина, а не сталинщину (эта задача осталась не только нерешенной, но, по сути, и не поставленной вплоть до перестройки). И, может быть, он был искренне уверен, что все дело к этому и сводится? Свидетельство тому дают и его воспоминания. Характерная деталь: он рассказывает, как уговаривал А.Новотного: «Поднимите занавес, разоблачите злоупотребления, если они у вас были. А они были, я знаю, что они были… Если этого не сделаете вы, то это сделают другие, и вы окажетесь в очень незавидном положении. Новотный не послушался меня, и все знают, к чему это привело и его самого, и Чехословакию». И далее следует очень показательный комментарий: «Если бы мы не разоблачили Сталина, то у нас, возможно, были бы более острые события, чем в Чехословакии»^{16}. Нет оснований сомневаться в самой необходимости такого разоблачения. Но это — лишь первый шаг на пути обновления общества. Между тем у Хрущева и слова не найти о необходимости серьезных перемен, реформ в экономике, политике, духовной жизни общества,

В этом и состоит, может быть, главное заблуждение Хрущева, от которого он не избавился до конца жизни. Судя по всему, он действительно верил, что выполнил задачу, выполнил свою миссию, разоблачив Сталина, хотя почти ничего не сделал для устранения глубоких деформаций, которым подверглись все стороны жизни общества — экономика, культура, идеология, вся политическая надстройка. Не думаю, что Хрущев этого совсем не замечал, допускаю, что правы те, кто считает попыткой подорвать всесилие бюрократии ту реформу партии, которую он предпринял в последние годы пребывания у власти. Но даже и в мемуарах, продиктованных позднее, о необходимости коренных реформ всей политической надстройки Хрущев не говорит. Или откровенно лукавит. В мемуарах он, например, вроде бы всерьез говорит о том, что «всегда может быть поставлен вопрос на съезде или на пленуме Центрального Комитета о замене одного лица другим», а без этого «я не знаю, во что превращается партия». Заявляя так, Никита Сергеевич явно не учел, что может вызвать ироническую усмешку. Эти слова вроде бы всерьез произносит он — человек, «заматеревший» в интригах, которые плелись в коридорах сталинского «двора», одолевший в значительной мере при их помощи своих соперников, а потом сам ставший жертвой таких же интриг. Неужто он полагал, что его в соответствии со своим Уставом сможет заменить на посту первого секретаря ЦК КПСС сама партия?

Хрущев, по-моему, совершенно сознательно, не по неведению, а потому, что видел в этом, возглавив партию, и свой примой интерес, а может быть, и честно не представляя себе возможность чего-то другого, не хотел уходить от прежней политической системы. Управлять партией и страной было, наверное, гораздо проще, удобнее, сохраняя в неприкосновенности многие из механизмов, унаследованных от Сталина, в свое время созданных им как раз для обеспечения «диктатуры личности» (Никита Сергеевич использует это куусиненское понятие в воспоминаниях — видимо, оно запало в душу, — явно не понимая при этом всего, что за ним стоит). Включая и восхваление своей собственной личности — конечно, не такой зловещий и кровавый культ, как при Сталине, но все же достаточно вредный, подрывавший идеи XX съезда, культик, который вызывал насмешки и недоумение еще и потому, что терпел и взращивал его именно человек, разоблачивший культ личности Сталина. Причины этой непоследовательности Хрущева, мне кажется, нельзя сводить к его чисто человеческим слабостям (тщеславию, например) и прагматическим расчетам (борьбе за власть), хотя было и то, и другое.

Главное в том, что сам он был продуктом своей эпохи, продуктом сталинизма. Конечно, разоблачение преступлений Сталина, послужившее стартовым толчком глубоких политических процессов обновления, — это великая заслуга Хрущева. Но на большее в преодолении наследия сталинщины он, скорее всего, просто не был способен, других задач не понимал и не видел и потому перешел в политике к «бегу на месте». Конечно, едва ли тогда это ясно понимали даже политические аналитики, а тем более широкая общественность. Но в общественном сознании, наверное, созрела общая идея о бесперспективности политики Хрущева, о том, что он как минимум больше не нужен. И это определяло настроения, в том числе среди рабочих и крестьян, которым, нередко грубо переигрывая, так старался понравиться Хрущев.

Такие настроения в народе, конечно, облегчили «дворцовый переворот» и даже в какой-то мере вдохновили его организаторов. Но этими людьми двигали, по моему глубокому убеждению, отнюдь не большие идеи — главными мотивами были самая банальная борьба за власть или страх потерять свое кресло, что бы ни говорили сегодня участники того сговора (в частности, охотно выступавший в последние годы в печати В.Е.Семичастный — в момент октябрьского Пленума 1964 года председатель КГБ).