Да здравствуют медведи!

Удивительная живучесть этого типа объясняется его великолепной приспособляемостью к любой обстановке и доведенной до виртуозности механической ловкостью, с которой он проскальзывает в самую узкую щель.

Такие щели им сравнительно легко удавалось отыскать в те времена, когда о верности убеждениям зачастую судили по преданности личностям, когда ошибочная теория обострения классовой борьбы по мере нашего продвижения к социализму породила в искусстве «теорию бесконфликтности», а в жизни — подозрительность к любой не предусмотренной заранее инициативе, когда инструкция, спущенная сверху, почиталась за истину в последней инстанции, а проверка исполнения сводилась к составлению отчетности.

Не то теперь, когда право решения многих важных вопросов предоставлено общественным и государственным организациям на местах, когда партия беспрестанно разрабатывает новые методы и подходы для решения выдвигаемых жизнью политических и экономических задач.

Для Машениных настали трудные времена. Каждый новый поворот, любая неожиданность вышибает их с насиженных мест. И чем больше они цепляются за чужие места и оклады, тем очевиднее вступают в противоречие с обществом.

Испуг, обуявший инспектора с Машениным при мысли, что нужно самим принять решение о заходе в порт, сопровождавшийся острым приступом подозрительности, заставил их преступить один из основных законов нашей жизни и противопоставил всему коллективу судна.

Три часа в Сент-Джонсе

Пока мы спали, что-то изменилось. Но что?

Придя в себя, мы бросаемся к иллюминатору. Ну конечно же!.. Судно идет полным ходом.

Ночью, когда все уже было готово к очередной выметке, капитан решил, не дожидаясь ответа из Риги, везти Уколова в ближайший порт. Им оказался Сент-Джонс, главный город острова Ньюфаундленд.

Расположенный у берегов Канады, Ньюфаундленд был обнаружен европейцами сравнительно поздно — отсюда и его название: «Вновь открытая земля». По территории равный половине Великобритании, он насчитывает всего лишь триста пятьдесят тысяч жителей. Коренные обитатели острова — эскимосы были еще столетие назад вытеснены к северу на бесплодные скалистые тундры Лабрадора, индейцы — уничтожены, загнаны в резервацию.

До 1933 года Ньюфаундленд был английским доминионом, а ныне входит в состав Канады на правах одного из ее штатов.

По карте до Сент-Джонса нам около суток ходу, о чем мы и сообщаем капитану порта. Но внезапный туман заставляет нас сбавить скорость.

К вечеру температура у Уколова поднимается до сорока. А до Сент-Джонса все еще двенадцать часов хода.

В радиорубке хорошо слышны все три широковещательные станции ньюфаундлендской столицы. По одной передают рекламы бритв, мыла, рыболовных снастей, косметики. По второй — бесконечные джазы. По третьей — конгресс объединенного профсоюза рабочих лесной промышленности… «Если мы добились своего, то лишь благодаря единству…» Одобрительный свист и рукоплескания заглушают хриплый бас оратора. На Ньюфаундленде только что успешно закончилась двухнедельная забастовка ньюфаундлендских лесорубов.

Ночью Прокофьичу удается выйти на связь с Ригой.

Ответ гласит: «Если состояние больного требует госпитализации, идите в ближайший порт». Да и как еще могли нам ответить с берега?!

Весь следующий день мы по-прежнему безостановочно бежим на запад.

Предвкушая пополнение запасов пресной воды, старпом разрешает внеочередную баню.

Надо хоть недельку поработать на палубе, когда рубашка липнет к спине от пота, окунуться разок другой в ледяную соленую волну, постоять двенадцать часов в сутки у разделочного стола или в жаркой духоте машинного отделения, чтобы понять, что такое баня на траулере. Матросские душевые в носовых отсеках гудят от плеска воды, блаженных выкриков, шлепков и гогота. Точно рыбы, плавают в густом пару разгоряченные тела, гладкие, литые, — на них, слава богу, нет тех неснимаемых пожизненных наград, которыми старшее поколение отметила война.

В коридоре слышатся душераздирающие вопли. Это Карпенок и Покровский, исчерпав свое время, не пожелали добровольно уступить место другим и, бранясь во все горло, в чем мать родила собирают теперь свои разбросанные по коридору пожитки.

Играет, ликует молодая мужская сила. И даже сознание, что наверху в изоляторе лежит тяжело раненный товарищ, не может подавить ликования здоровой плоти.

Вечером второго дня туман рассеивается, и перед нами на фоне лиловой колышущейся воды вырисовывается высокий темный берег, за который медленно закатывается оранжевое солнце.

Умытые, причесанные, приодевшиеся матросы, высыпав на верхний мостик, безуспешно пытаются обнаружить на постепенно вырастающем темном берегу вход в гавань. Крутые холмы кажутся совершенно безжизненными — ни домика, ни людей, ни деревца. Только торчащие за ними на светлом небе ажурные верхушки телевизионных мачт да грустно подмигивающий одинокий бакен говорят о том, что земля эта обитаема. Когда до бакена остается около кабельтова, навстречу, словно выскочив из скалы, устремляется лоцманский катер.