Детектив и политика. 1990. Выпуск 5

— Словом, я ушел, — Переслени скользнул кончиком пальца по краю стола, — вернее, убежал после очередного побоя в виноградник, забыв автомат в части. Так что "духи" взяли меня безоружного, тепленького. Они, кстати, тоже круто лупили меня — за то, что сдался в плен без АК… Уже через несколько дней я молил бога и командование сороковой армии: "Миленькие, освободите меня из плена! Я воевал за вас и еще хоть пять лет воевать буду!" Но никто не освобождал. Мой Бог не слышал меня, и афганцы хотели заставить меня поклоняться их Богу — Аллаху. А это жестокий Бог…

Он щелкнул пальцем по выключателю — в столовой зажегся свет, и я опять увидел мутно-серые слезы на его лице. Переслени продолжал:

— Я убежал из части не для того, чтобы перейти на сторону повстанцев. Я, веришь — нет, хотел пешком добраться до Италии. Считал, что там есть у меня родня. Думал, разыщу. В детстве, когда спрашивал мать, почему наша фамилия не Петров, не Иванов и даже не Тютекин, она отвечала мне, что, видно, какой-нибудь прадедушка был итальянец. С тех пор образ итальянского прадедушки с каждым годом все больше обретал реальность в моей голове. Я хотел спрятаться в его замке где-нибудь в Неаполе от тех двух казахов… Но вместо Италии я попал в плен.

Переслени улыбнулся одними глазами, беззвучно зашевелил губами. Вернувшись из Неаполя в Сан-Франциско, а отсюда перенесясь в Афганистан, он сказал:

— Там, в Афгане, встречал других русских пленных. Некоторые были совсем детьми… Как же можно было надевать на них военную форму, кирзовые сапоги и посылать в Афганистан?! Как вообще можно детей-несмышленышей отправлять на войну?! Это же прес-туп-ле-ни-е! Пусть воюют тридцати-сорокалетние — тоже, конечно, идиотизм, однако понять можно. Но не обманутые дети. Ведь нас же обманули и превратили в детский мясной фарш… Я-то хоть выбрался из всего этого, а те, за которых мы пили, — они-то нет! Теперь я расплачиваюсь за вторично дарованную мне жизнь, расплачиваюсь одиночеством. Знаешь, что такое одиночество? Одиночество — это бесполое существо, которое иногда принимает облик человека в серой шляпе. Я привык к нему — он неплохой малый. Зла не делает: молчит себе, и все. А ведь в наше время не делать зла — это уже ой как много…

— Куда выведет тебя судьба дальше, ты пытался представить?

Переслени бросил на меня недоверчиво-настороженный взгляд:

— Я, — сказал он, — сжег корабль, на котором плыл. Старое кончилось, новое толком еще не началось. Я застрял где-то посередине. И мне сейчас до тяжести легко.

Алексей помолчал, пытаясь понять, верное ли сравнение подобрал.

— …До тяжести легко, — повоторил он. — Да, именно так: и тяжело, и легко одновременно… Бывает так…

Хлопнула в прихожей дверь, и в гостиной раздались быстрые женские шаги.

— Ленка пришла! — выпалил Переслени.

XVII

— …Она — русская? — спросил прокурор, хлестнув меня по лицу острым, быстрым взглядом.

— Вроде бы, — ответил я.

— Сколько лет?

— Понятия не имею. Но постарше Переслени.

Вертолет начал снижаться, слегка накренившись носом вниз: автомат прокурора заскользил по сиденью вдоль борта в сторону кабины экипажа. Полковник ловко поймал его за приклад.

В овале иллюминатора теперь рябили звезды, сливаясь с огнями кишлаков.

Показавшись в дверном проеме, Лена глянула на меня исподлобья. Ее березово-белое лицо с крохотной черной родинкой на щеке чуть выше губ было взволнованно. Густые брови сошлись в тревожную линию.

— Добрый день, — сказала она.

— Добрый, — ответил я.

— Лен, — сказал Алексей, — видишь, мы работаем. Интервью…

— Ах, бож-же ж мой! — метнула она быстрый взгляд на бутылку. — Я-то вижу, как вы работаете.

— Ты надолго домой, Лен? — спросил сникший Алексей.

— Еще не знаю, — ответила она и прошла на кухню.

Когда дверь за ней закрылась, Алексей шепнул:

— Пойдем в парк — там договорим.

Мы незаметно прошмыгнули на улицу, прихватив с собой закуску и остатки водки.

Сумерки тронули душистый парковый воздух легкой фиолетовой краской. Было часов шесть вечера. Стайки горожан в спортивных костюмах трусили по аллеям. Темно-рыжее солнце пряталось в пальмовых листьях. Приятно было слушать журчание искусственных водопадов и ручьев, змеившихся в стриженой траве.

— Сядем здесь? — Переслени кивнул на свободную лавку под высоченной лиственницей, иглой впившейся в небо. — И вид на город отсюда хороший… Ты, кстати, на Ленку не обижайся. Она, видишь ли, уверена, что ты из КГБ. Боится тебя.

— Даже если и предположить такое, как я могу ей угрожать?

— Не ей, а нам. Понимаешь, она уже пыталась сколотить семейное счастье с одним парнем, тоже прошедшим через афганский плен. Из-за разных обстоятельств не вышло: нервы, подозрения и все такое, о чем нет охоты сейчас говорить. Ленка боится, что из-за тебя может рухнуть наш с ней карточный домик, что я уеду в Россию…

— Я не обижаюсь на нее, — сказал я, пытаясь убедить в этом самого себя.

— Вот и вери гуд!^[31] — обрадовался Переслени. — На чем мы с тобой остановились?

— Ты рассказывал про наркотики.

— Ага, вспомнил…