Дети полуночи

Признаюсь, что, взобравшись на серебристый индийский велосипед «Арджуна», я испытал чистейший восторг; что, пока Эви ходила круг-за-кругом, ведя велосипед за руль и спрашивая время от времени: «Ну что, держишь равновесие? Нет? Черт, да вы все и за год не научитесь!» Пока мы с Эви двигались по кругу, я ощущал – так это вроде бы называется – счастье.

Круг-за-кругом-за… Наконец, чтобы ей понравиться, я пробормотал: «О'кей… я думаю, я… можешь отпустить», – и в ту же секунду я был предоставлен самому себе; она крепко толкнула меня на прощание, и серебристая машина полетела, сверкающая, неуправляемая, через круглую площадку… я слышал, как Эви кричит: «Тормоз! Возьмись за тормоз, болван!» – но руки не слушались меня, я будто аршин проглотил, и вот – гляди, куда едешь – передо мной возник синий двухколесный велосипед Сонни Ибрахима, столкновение было неизбежным; поворачивай, псих. Сонни в своем седле попытался вывернуть руль, но синий мчался к серебристому; Сонни свернул направо, я тоже – а-а-ай, мой велик – и колесо серебристого коснулось колеса синего, рама сцепилась с рамой, меня подбросило вверх, и я полетел через руль к Сонни, который по точно такой же параболе приближался ко мне – хрясь – наши велосипеды свалились на землю, сплетясь в тесном объятии – хрясь – мы с Сонни столкнулись в воздухе, стукнулись головами… Девять лет тому назад я родился с выпирающими набровными дугами, а Сонни получил свои вмятинки от акушерских щипцов; все в этом мире ведет к чему-то, сдается мне; ибо теперь шишки на моем лбу попали прямо во вмятинки Сонни. Идеальное сцепление. Так, сцепившись головами, мы начали опускаться на землю и упали, к счастью, не на велосипеды – бэмс – и на какое-то мгновение мир исчез.

Потом появилась Эви, с веснушками, полыхающими огнем: «Ах ты, гад ползучий, коробка соплей, ты разбил мой…» Но я ее не слушал, потому что происшествие на круглой площадке довершило то, что началось с катастрофы в бельевой корзине – они были у меня в голове, уже на переднем плане; уже не приглушенным фоновым шумом, которого я никогда не воспринимал; все они посылали свои сигналы – я здесь, я здесь – с севера-юга-востока-запада… другие дети, рожденные в тот полночный час, звали, перекликались: «я», «я», «я» и «я».

– Эй! Эй, Сопливец! Ты в порядке?.. Эй, позовите кто-нибудь его мамашу!

Помехи, сплошные помехи! Различные части моей довольно сложной жизни отказываются с каким-то беспричинным упрямством оставаться в предназначенных для них отсеках. Голоса выплескиваются из часовой башни и заполоняют круглую площадку, которая вроде бы является владением Эви… и теперь, в тот самый момент, когда я должен был бы описать чудесных детей, родившихся под «тик-так», меня перебросили на приграничном почтовом: похитили, погрузили в клонящийся к упадку мир деда и бабки, так что Адам Азиз загораживает естественное течение моей истории. Ну и ладно. Что нельзя вылечить, нужно перетерпеть.

В январе, пока я оправлялся от контузии, вызванной падением с велосипеда, родители отвезли нас в Агру на семейную встречу, которая оказалась еще похуже, чем пресловутая (и, по мнению некоторых, вымышленная) Черная Дыра Калькутты{138}. Все две недели мы были вынуждены слушать, как Эмералд и Зульфикар (который дослужился до генерал-майора и требовал, чтобы его называли генералом) сыплют именами и без конца намекают на свое баснословное богатство: они значились седьмыми в списке богатейших семей Пакистана; их сын Зафар попытался (но лишь единожды!) подергать Мартышку за начинающие тускнеть конские хвостики. И мы вынуждены были наблюдать в безмолвном ужасе, как мой дядя Мустафа, государственный служащий, и его жена Соня, наполовину иранка, буквально стирают в порошок своих забитых, запуганных отпрысков, бесполых и безымянных; горький дух девичества Алии носился в воздухе и отравлял нам пищу, и мой отец рано уходил в свою комнату, чтобы начать тайную еженощную войну с джиннами; и многое другое, ничуть, ничуть не краше.