Девочка Надя, чего тебе надо?

— Спасибо, Гриша! За понимание! — сказала Надя. — А время — как раз то самое! Неудобное время! Гуманизм, люди-братья, планета Земля — шар небольшой, синий да зеленый! Может, границы скоро отменят? Если Земля такая уж всеобщая! Ты Ленина читал?

— Ну, читал, — сказал Гриша. — Читал. А что?

— Не помню точно. Но у него написано, что таких, как ты или вроде тебя, судить надо и гнать от живой работы с твоими так называемыми живыми людьми!.. Время тебе не то. Тоже мне просветитель, еще на время ссылается! Тебя бояться должны, а кто тебя боится? Кто?

— Ну ладно! — сказал Гриша. — Программа мне твоя ясна. Еще раз нахамишь — кому угодно, — плохо тебе будет, Смолина. Вот уж не думал, что депутатство на тебя в эту сторону сработает. Такое ощущение, что до тебя сплошная была пустыня. И все только тебя и ждали, на горизонт посматривали — когда появишься.

— Я пошла, — сказала Надя. — Считаю необходимым довести до сведения обкома твои настроения. Должности своей ты явно не соответствуешь.

— Ладно, разберемся, — сказал секретарь. — А перед Мухиной ты бы все-таки извинилась.

— Еще чего не хватало! — отрезала Надя. — По-человечески я ее понимаю. Даже, может быть, и сочувствую. Но — хватит сочувствий этих и разговоров запросто, этого демократизма липового… Вот так на скамеечке поговорить!.. Или у тебя еще была манера — свадьбы посещать!

— А что, хорошее дело — свадьбы, — сказал Гриша.

— Ну и ходи! — Надя встала. — На свадьбы, на именины! Как же — всегда с народом! Свой в доску! А все — от страха! Вот не будешь секретарем — ну что ты умеешь? Лопату в руки, и все дела! Снег чистить!

— Я, между прочим, инженер, — сказал Гриша.

— Какой ты инженер! Ты и забыл, как там и что! Некогда тебе, все дела! Мне терять нечего — я на своем револьверном проживу, а ты, Гриша, номенклатура, — вот ты кто! Ну и прыгай перед всеми, пока тебя не вышибли! А вот, честное слово, пока у меня такая есть возможность — пусть ненадолго — я тебя с этой скамеечки подниму!

— Что-то ты дельное среди этих взрывов говоришь… — очень спокойно сказал Гриша. — Что-то у тебя такое светится. Мне вообще все это нравится… И не нравится…

— Да не собираюсь я тебе нравиться!

— Надя…

— Что — Надя? Что? — Надя ходила вокруг скамейки.

— Да не бегай ты, — вздохнул Гриша. — Сядь. Надя села.

— Знаешь, я решила от депутатства сначала отказаться, — сказала она, — не по мне все это! А теперь уж нет! Вы из советской власти богадельню сделали! Ничего я не преувеличиваю! Кормушку, понял? И людей вокруг себя подобрали таких, удобных — вроде меня! Раньше людям рты затыкали тряпкой, кляпом, а теперь — чем? Сыты, и слава богу! И шмотки есть! Ох, ненавижу!

— Сыты — это хорошо, — сказал Гриша. — И шмотки — тоже ничего, я вот только ботинки не могу никак найти подходящие… Надя, а Надя…

— Что?

— Не суетись пока что. Ладно? Подумай.

— Это ты суетишься! — оборвала его Надя. — Такая у тебя тихая суета! Ты меня комсомолочкой считал: то, се, воскресники, субботники, песенки под гитару! Хватит, товарищ Гриша! Надя — заводная, Надя — веселая, Надю и в депутаты можно — своя! Уж как-нибудь договоримся! Своя! Наша! Все удобства на дому! Из рабочих и крестьян — все как надо! Ох, Гриша, ошибочка вышла! Меня эта советская власть вырастила в голодуху самую, да и не в том дело! Я вам ее на откуп не отдам, понял? И девочку со значком Верховного Совета вы из меня не сделаете!

Надя на трамвае поехала к отцу Лизы. Путь ее был долгий. По дороге, пока ехала, вспомнила, проезжая мимо молочного магазина, где на улице продавали молоко в пакетах, творог, кефир, что на скамеечке, на заводе, ждет ее Костя, и даже парень какой-то около магазина был на Костю похож — такой же большой, белобрысый, с пакетами молока.

Но все эти совпадения отпали, и мысли были о другом, хотя какие уж там мысли?

Жара в трамвае, народу — не протолкнешься. Надя ехала от конечной, и потому сидела, а трамвай несся мимо одинаковых блочных домов, этажей на пять, мимо ларьков, пивных, заборов…

Ехать долго. Ни газеты, ни книги, ничего. Только колеса трамвайные стучат где-то внизу под ногами, да люди входят, да ветер жаркий в окно повеял, и уже полегче.

Стала пальцами отстукивать что-то но стеклу. Под трамвайный грохот. Вот колеса, они всегда что-то такое напевают, что-то у них там вертится, какая-то своя мелодия.

И пальцы но стеклу.

Только мелодия не сразу возникает, не сразу.

Но возникает.

Под пальцами, по стеклу.

…Надежда, я… — осторожно пальцы коснулись стекла, теплого от солнца, — Надежда, я… вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет… Когда трубу к губам приблизит и острый локоть отведет… Надежда, я останусь цел: не для меня земля сырая, а для меня твои тревоги, и добрый мир твоих забот…

И мчался этот трамвай, набитый до предела, и окраина рабочая была за окнами, неслась в жаре, в пыли, и пальцы Нади едва стекла касались… А мелодия, слова — соединились в такт трамвайным колесам.