Дневник Кости Рябцева

Ты напрасно говорил с Сильвой о том, — помнишь, там, в костюмерной… Сильва не такая. Во время самых тяжелых моих переживаний она ухаживала за мной, как сестра, хотя раньше я была с ней груба.

Прощай, Костя Рябцев! Живи счастливо и помирись с Сильвой. А меня забудь — навсегда, навсегда… Лина».

Как все-таки скверно, когда не умеешь жить!

10 апреля.

Сегодня на улице встретил Веньку Палкина, в модном пальто и с папироской в зубах, с тросточкой.

— А, Костя, — говорит, — все еще маринуешься в коптильнике?

— Да, все еще учусь в школе.

— Охота тебе… Знаешь что? Приходи завтра ко мне на квартиру. Я там же живу. Будут девчата, — не ваши кислые школьные, а настоящие девочки, добрые. Вино новое выпустили. Приходи!

— Ну что ж? — сказал я. — Приду. А из наших кто-нибудь будет?

— Как же, будут! Все хорошие товарищи. Так придешь?

— Приду. До свидания.

12 апреля.

Дело было вот как.

Я, как всегда, пришел к Веньке в Ивановский парк часам к девяти. Там у него было в сборе народу человек двенадцать. Все сидели за столом, а родителей не было, — они всегда уходят, когда у Веньки капустники.

Теперь я все могу писать, и поэтому — что такое капустники? Капустники — это выпивка и гульба с девчатами, только не такая, как по улицам с ними гулять, а лапанье в обнимку, поцелуи. Посередине стола ставится кислая капуста с постным маслом, ее все очень любят. Потом все пьют самогон, пока не напиваются. Я, кроме лапанья, ничего не видел, а теперь я догадываюсь, что было и похуже.

Ну, так вот: я пришел, а они сидят, и в том числе из нашей школы человека три. Я даже имена их писать не буду. Все ребята, из девчат никого. Девчата были, только чужие и накрашенные.

Ну, так вот. Они все уже полупьяные, — как увидели меня, так и закричали:

— А, Костя пришел! Налейте ему со встречей! Дело будет!

— Да, будет хорошее дело, — сказал я, взял и разбил об пол стакан, который мне подали. — Дело будет хорошее потому, что я понял, какие дела бывают хорошие и какие плохие. Вы, мои дорогие товарищи по школе, сейчас уйдете отсюда вместе со мной и никогда больше сюда носу не покажете, потому что это гадость, что вы сейчас делаете и что делал раньше я. Только раньше я скажу пару слов остальным гражданам, которые здесь.

— Да ты что, с ума сошел? — закричал Венька Палкин.

— Нет, я с ума не сошел, наоборот, ум ко мне вернулся, — ответил я. — Ты сосчитал, Венька, сколько пакости принес этими своими капустниками? Ты сосчитал то, что девчине одной — ты знаешь, про кого я говорю, — искалечил жизнь? И нашу школу чуть было не сорвал, — ты это сосчитал? Нет, ты уж пей и развратничай со своими приятелями, а нашу школу в покое оставь!

— Сволочь ты несчастная! — закричал Венька и полез с кулаками.

Тогда я пустил в него бутылкой, и мы вместе с ребятами выскочили вон.

15 апреля.

Даже руки дрожат от усталости — до того приходится спешить с зачетами. Из-за всех зимних историй у меня запущены все предметы, а ведь лето на носу: если не сдать теперь, то и погулять летом как следует не удастся. Да еще говорят, что будет летняя школа. Я думал раньше, что эта летняя школа только для первой ступени, а для второй отменена, а теперь оказывается, что и нам ее нагрузили. Значит, опять начнутся экскурсии. Сережка Блинов говорит, что во время летней школы должно обнаружиться полное несоответствие шкрабов: еще зимой-то, по его мнению, шкрабы кое-как справлялись, а летом обязательно засыплются.

У меня новый товарищ — Юшка Громов. Он и раньше был в школе, и даже в нашей группе, но я с ним не очень водился. Он очень веселый парень и не любит задумываться над вопросами. Я ему кое-что раскрыл про себя, — например, рассказал про капустники, но он говорит, что все это — начхать на ветер, и надо как можно скорей забыть про все это дело.

17 апреля.

В школе началось очень странное явление. Вчера я проходил мимо математической и вдруг слышу страшный хохот… Я сейчас же вбежал туда и вижу: сидят друг против друга Нинка Фрадкина и Стаська Велепольская, обе из четвертой группы, и — хохочут. Мне самому смешно стало, и я их спрашиваю:

— Вы чего?

А сам хохочу. Они еще пуще, и вдруг я заметил, что у Стаськи в горле что-то булькает. Потом бульканье перешло в хрипенье, и мне стало жутко. Я скорей за дежурным шкрабом, — это был Алмакфиш, — мы с ним прибежали, а девчата так и закатываются рыданиями. Алмакфиш сказал, что это — истерика, я сбегал за водой и полотенцем, и обеих девчат уняли. Ребята меня спрашивали потом, не желаю ли я заняться их излечить, все равно как зимой Зою Травникову, но я ответил, что теперь это не мое дело и пусть теперешние учкомы следят.