Дневник секретаря Льва Толстого

В лесу, как только дорожка прямее и деревья реже, Л.Н. пускал лошадь крупной рысью; я поспевал за ним галопом. Дорогой он показывал мне места прежней железнодорожной ветки к закрытому теперь чугунному заводу, груды оставшейся неиспользованной железной руды. («Здесь миллионы лежат».)

Когда подъезжали домой, обернулся:

– Рекомендую вам эту тропинку, когда высохнет.

И, должно быть, был в хорошем настроении, потому что поблагодарил за компанию, чего никогда раньше не делал.

Приехали сыновья Ильи Львовича, подростки Михаил и Илья. Позже приехал Михаил Васильевич Булыгин.

Софья Андреевна читала пропущенную в печатном издании «Детства» главу об охоте. В ней описывались прелести охоты.

– И хорошо, что ее пропустили, – заметил Л.Н.

Потом он говорил опять о том, какой переворот в общественном мнении совершился на его памяти. Это видно и на отношении к охоте: раньше считалось невозможным не увлекаться ею, теперь многие считают ее злом. То же в отношении крестьян к воровству: раньше никому из них в голову не могло прийти, что бедные обираются богатыми и потому часто вынуждены воровать, – теперь все это понимают.

По поводу «Детства» я вспомнил, что мне говорил Л.Н. в одно из прежних моих посещений Ясной Поляны о работе своей над этой повестью:

– Я никогда не отрицал искусства. Напротив, я выставлял его как неизбежное условие разумной человеческой жизни, но лишь поскольку оно содействует общению людей между собой… Вы сами также занимаетесь искусством? Что же вас привлекает, стихи или беллетристика? Беллетристика… Видите ли, нынче так много писателей – всякий хочет быть писателем!.. Вот я уверен, что среди почты, которую только что привезли, непременно есть несколько писем от начинающих писателей. Они просят их прочесть, напечатать… Но в литературе нужно соблюдать своего рода целомудрие и высказываться лишь тогда, когда это становится необходимым. По моему мнению, писатель должен брать то, что до него не было описано или представлено. А то что ж, это всякий может написать: «Солнце сияло! трава…» и так далее. Вот вы спрашивали, как начинал писать я. Что же… это было «Детство»… И вот когда я писал «Детство», то мне казалось, что до меня никто еще так не почувствовал и не изобразил всю прелесть и поэзию детства. Повторяю, и в литературе нужно целомудрие… Вот сейчас я работаю над сводом моих мыслей, так я по двенадцати раз переписываю одно и то же. Так осмотрительно, целомудренно должен относиться писатель к своей работе… Это будет, вероятно, уже моя последняя работа, – добавил тогда Л.Н.

13 апреля

Утром Л.Н. позвал меня в кабинет – помочь ему распечатывать и читать письма. Это случилось в первый раз.

– Это отвлекает очень, – пожаловался он, видимо, желая скорее приняться за свою работу.

Сегодня в Ясной гости: Гольденвейзер с женой, Горбунов-Посадов и Мария Александровна (Шмидт). Она за обедом рассказывала, как отзывался один знакомый ей крестьянин о прокучиваемых барами трудовых мужицких деньгах, «добывающихся потом и кровью», по выражению крестьянина.

Л.Н. ответил на это:

– Как в природе волшебство – была зима, и вот в каких-нибудь три дня весна, так и в народе такое же волшебство. Недавно не было ни одного мужика, который бы говорил такие речи, вот как вы рассказываете, а теперь все так думают.

Рассказывал, что прочел книжку стихов Ахшарумова.

– Я решил, что употреблю все усилия, чтобы найти такие стихотворения, которые мог бы похвалить. И нашел. В них нет ничего нового, но уж, конечно, они лучше декадентских.

Ахшарумову Л.Н. написал письмо о его стихах.

Говорили о журналах для широкой публики – «Жизнь для всех» и «Журнал для всех». Гольденвейзер заметил, что последний привлекает публику хорошим составом печатающейся в нем беллетристики.

– Неужели беллетристика может привлекать? – удивился Л.Н. – Я на старости лет никак этого понять не могу.

Сам заговорил о том, что старше его «на деревне» (Ясной) никого нет. Другие перевели разговор на то, что крестьяне стареют раньше, чем «мы».

Я видел, как Л.Н. насупился.

– Еще бы, – проговорил он тихо (думаю, вникая больше сам в свои слова, чем желая поделиться ими с другими), – у нас это от ухода за своим телом, а они все измучены…

Гольденвейзер играл очень хорошо, но, к сожалению, немного. Его стеснялись просить, но попросил первый Л.Н. На него музыка опять произвела сильное впечатление.

– Когда хорошее музыкальное произведение нравится, то кажется, что сам его написал, – заметил он после этюда Шопена e-dur, opus 10.

Гольденвейзер сообщил, что певучую мелодию этого этюда сам Шопен считал лучшей из всех своих мелодий.

– Прекрасно, прекрасно! – восклицал Л.Н. по окончании игры, вспоминая те вещи, которые ему больше нравились. – Если бы, – говорил он, – мартовский житель пришел и об этом тоже сказал бы, что никуда не годится, то я стал бы с ним спорить. Вот только одно, что это непонятно народу. А я в этом так испорчен, и больше ни в чем, как в этом. Люблю музыку больше всех других искусств, мне всего тяжелее было бы расстаться с ней, с теми чувствами, которые она во мне вызывает.