Добрый мир

музыкальном училище: прошлой осенью, перед ноябрьскими праздниками. И

автором идеи был отец. Правда, он вряд ли об этом догадывался.

Как-то вечером, наслушавшись головоломных фортепианных

пассажей,— Илья разучивал очень сложную вещь Дебюсси — отец в

обыкновенной своей полушутливой манере спросил:

— Илюха, а тебе не надоело играть всех

этих Генделей. Стравинских... кого там еще?..

Взял бы, да сам что-нибудь изобразил, какого-нибудь «Чижика-

пыжика», а? Я вот, например, не поэт, а стишок строчки на полторы —

моментом могу!

Что толкнуло Илью попробовать «изобразить», разобраться было

непросто. Может быть, это отцово — «не поэт, а полторы строчки —

моментом»; может быть, знание того, что некоторые его однокашники по

музыкальной школе давно уже грешили тайным сочинительством; может

быть, просто случилось такое настроение. Но он попробовал. Прямо на

следующее утро. Взял с книжной полки «Антологию русской поэзии», нашел

там плавный и ритмичный стих — это было стихотворение Майкова — и

написал песню. Написал — и поразился, насколько это оказалось просто.

Когда вечером он сыграл свою песню отцу, тому понравилось. Илья, правда,

не сказал, что играет свое сочинение, и отец посчитал, что ему изобразили

что-то из «Семнадцати мгновений весны»; но Илья к отцову невежеству

отнесся снисходительно: слух у отца подпадал под категорию «обыкновенно-

обывательского», как любила выражаться их преподавательница сольфеджио.

Весь восьмой класс — а вместе с ним Илья заканчивал и музыкальную

школу — идея поступать в музучилище казалась ему все более

привлекательной. К весне этот вопрос для него был уже почти решенным.

Любые доводы отца против казались ему смешными и непоследовательными.

—

Зачем тогда в музыкалку отдавали? —

горячился Илья.— Зачем?! А то: сыграй, Илька, «Баркаролу»! сыграй,

Илька, «Лунную»! Да, между прочим, все самые великие музыканты —

мужчины! Ты вон от шахмат без ума, а что, Ботвинник или Карпов кувалдами

по доскам грохочут?

Отец не был жестким человеком. В конце концов он сказал, что Илья

уже сам не маленький и если его решение «железно», то пусть действует как

считает нужным. «Я к институту тоже через ремеслуху шел»,— успокоил он

мать и самого себя.

Решение Ильи было настолько железным, что он поступил в

музучилище, даже несмотря на то что в июле, перед самыми вступительными

экзаменами, он сломал себе безымянный палец на левой руке, неудачно упав с

велосипеда. Из-за этого пришлось поступить на дирижерско-хоровое, а не на

фортепианное отделение, как он хотел раньше, но это не было главным.

Главным было то, что он попал в то место, где музыка для людей была не

просто приятным развлечением, а была хлебом и главным божеством. Здесь

ею жили, и здесь ей поклонялись, здесь изучали ее культовые обряды,

хранили ее, и здесь, наконец, ее творили. Илья не сомневался, что будет своим

среди этих людей. Он тоже был жрецом! Пусть маленьким, всего-навсего

дьячком в сельском приходе, но был! Его «Рондо» и два «Этюда» уже знали в

музыкальной школе, а последний «Этюд» даже красовался под стеклом на

почетном стенде «Творчество наших воспитанников». И он уже знает, как это

мучительно сладко — ПИСАТЬ ЗВУКИ, это теперь всегда с ним, достаточно

представить себе тишину пустой квартиры, чистый нотный лист на пюпитре

его боевого «фоно» и дымок сигареты на черном порожке под правой рукой.

В те августовские дни он особенно часто оставался в доме один. Отец

сразу после приезда из санатория вышел на работу, у матери в школе все

дружно убивались с ремонтом, а Иринка приходила из садика в шесть. Он вел

свободную жизнь молодого бога, и на верхней полке кладовой еще

сохранились плоды его «голубого периода» — исписанные аккуратными

значками нотные листы с яркими и кажущимися теперь наивными заглавиями:

«Музыкальный момент», «Утренний рэгтайм», «Августовский блюз». Илья

откопал эти листы совсем недавно. Читать их было странно и неудобно: было

такое ощущение, что все эти вещи — не его и он сунул свой нос в чужую

интимную жизнь. За этим неприятным ощущением крылось что-то очень

тревожное — какое-то неотчетливое понимание того, что он недопустимо

сильно изменился; он словно утрачивает преемственность между двумя

«самими собой» — тогдашним, пятнадцатилетним, и нынешним. «Да я что,

старикан? — поразился Илья.— Или это у всех так? Или так и должно

быть?..» Разобраться в этом каскаде новых, непривычных чувств было

невероятно трудно, и у него на весь оставшийся день испортилось настроение.

Он не любил слишком дотошных археологических раскопок в собственной

душе.

Но в тот день, когда он нашел свои старые нотные листы, «копалось»

помимо его воли...

В самом конце августа между матерью и отцом произошла сильная

ссора. Илья не знал, из-за чего, в их семье было не принято влезать в дела

старших. Он только чувствовал, что ссора необычная, во всяком случае, она

была непохожа на те, которые отец называл «легкой разминкой в

оздоровительных целях». Причину ссоры, как он позже понял, особенно

тщательно скрывали именно от него; Иринка считалась еще маленькой. От

Иринки он и узнал, что случилось.