Дождь идет

Я мог бы в точности восстановить весь наш маршрут по городу под безостановочно сыплющим мелким холодным дождем, рассказать о леденцах, которыми угощали меня лавочницы, зачерпнув конфеты из вазы, о мокрых следах на кафельных плитах.

В тот день я испытывал какую-то особую нежность к матушке и время от времени украдкой глядел на ее странно моложавое, почти детское лицо.

Кто об этом заговорил? Право, даже не знаю. Было это за несколько дней перед тем. И не в присутствии матушки. Может, мадемуазель Фольен?

Могу лишь поручиться, что передаю весь разговор слово в слово, так как часто потом себе его повторял. Видимо, тетя Валери спросила, имея в виду мою умершую сестричку:

— А что у нее было?

И кто-то, либо мадемуазель Фольен, либо отец, ответил:

— После Жерома у нее было подорвано здоровье… Подумайте, он весил при рождении почти пять кило!.. Это искалечило ее на всю жизнь…

Я не понял, но слова были сказаны: матушка осталась искалечена на всю жизнь, искалечена из-за меня…

— Скажи, мамочка, тетя Валери долго еще пробудет у нас?

— Не знаю…

— Может, она будет жить у нас всегда?

— Надеюсь, что нет…

— Тогда почему ты не скажешь ей, чтоб она уехала? Мы шли по улице. Матушка держала меня за руку. Она слегка меня дернула и шикнула:

— Ш-ш!..

Но, пройдя немного — матушка держала зонт перед нами наклонно, — я все-таки не вытерпел:

— Она ведь нарочно раздавила моих зверей… Знаешь, мам… Когда подъедет фургон и она станет сходить… Знаешь, чего бы я хотел?.. Чтоб она поскользнулась на подножке… Она шмякнется на мостовую, как переспелая груша, подойдут, а осталась одна каша…

— Сейчас же замолчи, Жером!

Я был слишком взвинчен. Для меня не было большей радости, как раз в месяц отправляться с матушкой за покупками и заходить в магазины. Почти всюду меня чем-нибудь да угощали, и мои карманы оттопыривались от сладостей и шоколада.

Матушка так и подскочила, когда я ни с того ни с сего вдруг с важностью заявил:

— Отец Альбера прячется у мадам Рамбюр. Она резко повернула ко мне лицо, и моя кисть дернулась книзу.

— Кто тебе сказал?

— Никто.

— Тогда откуда тебе известно?.. Ты его видел?..

Ложь сама просилась на язык. Мне до смерти хотелось сказать: "Да!"

Я ведь был совершенно уверен, что он там. Я, правда, его не видел, не видел своими глазами, и не из-за недостатка терпения — я часами наблюдал за темной щелью розовой занавески и оконным косяком.

То-то и оно… Я слишком долго и пристально смотрел… Я видел двигающихся по комнате людей… Я не поклялся бы, что видел мужчину, но я знал, я был уверен, с первого же дня уверен, что он там.

Вместо того чтобы ответить матушке "да" или честно ответить "нет", я повторил:

— Он там!..

— Замолчи, Жером… Такими вещами не шутят… Я был весь поглощен своей мыслью.

— Не бойся… Я не скажу тете Валери…

Матушка встревожилась. Сбилась с ноги. Ей хотелось остановиться, чтобы взглянуть мне в лицо, попытаться разгадать, что у меня на уме.

— А при чем тут тетя Валери?

— Она полиции донесет!

— Ты с ума сошел, Жером!..

Я не сошел с ума, но нервы у меня были возбуждены до предела, как случалось, когда со мной слишком долго играли и я терял всякое чувство меры, что обычно кончалось слезами.

— Ей бы только получить двадцать тысяч франков… Я ее ненавижу…

— Разве можно ненавидеть родных…

— Она родня не мне, а папе.

Неужели матушка меня выбранит, встряхнет как следует? К счастью, мы как раз входили в магазин, чтобы купить мне новые перчатки.

— Боже мой! Уже одиннадцать часов… А бедная мадемуазель Фольен все сидит в лавке.

Когда мы вышли на площадь, я перехватил взгляд, который матушка кинула на дом лабазника и на окно Рамбюров, и повторил:

— Он там!

— Замолчи… Ступай скорей наверх и переоденься… Отец рассердится, если застанет тебя в новом костюме.

Боялся ли я упустить хоть минутку этой близости, которой был лишен так долго? До самого вечера я не переставал ластиться к матушке. Обычно она мне не разрешала околачиваться в лавке и раза два или три чуть не отправила меня наверх. Но возможно, и ей было приятно мое присутствие. А возможно, она чувствовала, как сильно в тот день я ее любил.

Альбер не выходил у меня из головы. Мне незачем было вставать с места, я и так издали видел на объявлении фотографию беглеца.

Может, Альбер болен? Может, у него жар? Неужели он способен сидеть целый день в своем креслице и ни разу даже не посмотреть, что делается на воле?

— Скажи, мама, почему она решила отдать нам свой дом?

— Чтобы остаться с нами… Она боится жить одна…

Я прикончил все полученные утром конфеты и шоколадки. Объелся сластей до тошноты, щеки у меня горели. Я представлял себе наш большой фургон на дороге между деревьями и тетю, сидящую возле отца. Почему эта картина представлялась мне непристойной?

Пойдет ли мадам Рамбюр еще раз за покупками в грязную лавчонку старухи Тати? Перед их домом по-прежнему дежурил агент в штатском, но только другой. После обеда я увидел на площади домовладельца, мосье Реноре, делавшего свой обычный обход. Он подошел к шпику, и тот, здороваясь с ним, снял шляпу.