Дрёма

Мнения и суждения – две беды человечества. Два столпа больше похожие на подводные камни и, причём, на самом глубоком месте, где дна не различишь. Идешь по течению, рассуждаешь себе, умничаешь: «А вы знаете, я бы на вашем месте поступил так и так… ой! Чтоб тебя…» Спотыкаешься, машешь руками: «Спасите, спасите!» К тебе участливо так наклоняются и поучают: «А я бы на вашем месте, тут кролем или брасом. Кричать бесполезно – захлебнётесь». Несёт тебя течением чёрте куда и уже не подводные камни подставляют подножки, а те, что на поверхности, хорошо видимые грозятся размозжить тебе голову или другим способом покалечить. Им наплевать какого мнения ты о них и твои суждения о коварстве природы, о явном и скрытом их тоже мало интересуют. Рассуждай себе, коль так хочется.

Один вопрос неотступно мучил меня: не имея собственного мнения и суждения, останусь ли я цельной личностью? Не превращусь ли в песочную фигуру, ветер подул, волна набежала, нога чья-то наступила и рассыпался. Распался на мелкие песчинки и стал уже не Ваней, а… пляжем диким, лепи, что в голову взбредёт.

Вот и получается, цветастые знамёна, и мордасто-клювастые гербы, как лицо знакомого человека – они узнаваемы. О чём не спроси, уже предугадываешь, каким будет ответ. У него сугубо своё мнение, у тебя личное отношение к данному вопросу, а взглянешь на древко с лоскутком и улыбнёшься ему: свой!»

Старлей оторвался от чтения. Люди готовы, какие угодно телескопы и микроскопы изобретать, заглядывать, любопытствовать, познавать, но внутрь себя, упаси бог, и другим не дам! Священная роща и кто чужой покусится, пусть пеняет на себя – красоваться его черепу вон на той ветке. Клянусь!

«Люди прячут свой внутренний мир от посторонних глаз, так же как всякий хлам прячется в каком-нибудь чулане, подальше от посторонних глаз. Наружу парадные гостевые, хрустальные люстры, книги на полках. Или много книг, или много хрусталя – тут дело вкуса и предпочтений. Чулан имеет одно свойство: сколько его не убирай – всегда завален. Вот вам и выбор, на канделябры древние тратиться или в чулане прибраться, глядишь и почище станет в квартире, посветлее, посвободнее.

Нет, не превращусь я в песочную фигуру, не рассыплюсь. И вовсе не мнения и суждения являются теми связующими растворами, коими скрепляется тело человека. Займусь-ка я уборкой в чулане».

Суждения и мнения, – старлей поморщился, – основа осознания. Вот – это я. Титан, олимпиец и вы – все остальные. И обязательно там, подо мной. А как иначе, олимпийцу негоже быть среди людей? Его страсти, предпочтения, прихоти – обожествлены самим фактом рождения. Они святы. И кто покушается на них – люди – достойны презрения и осуждения. Олимпийцы всегда лезли в дела людей. Сталкивали между собой. В угоду своим стихиям устраивали свары и козни. Но если кто-нибудь сунет свой нос в дела олимпийца, то постигнет его заслуженная кара и месть моя будет ужасна!

Каким же я был ничтожеством! – Ваню передёрнуло. Но выбей из-под ног суждение и мнение, и что? Пустота. И он снова погрузился в воспоминания.

* * *

– Кто ты после этого? Чё нюни распустил-то? Ну, ушла от тебя баба. Да и хрен с нею! Пусть катится. Докажи ей и её хахалю. Докажи!

Сашка смотрел зло, он терпеть не мог «мужиков с соплями».

– И что доказывать? Кому?

– Да просто в морду дай ему.

– Кому?

– Да хоть ей, хоть ему. Без разницы. Будь мужиком, в конце концов. Я знаю – ты психануть можешь.

– Отстань Сань, вон лучше наливай.

– И то дело!

Ваня выпил, поморщился и оглядел стол засыпанный крошками. Самым сочным украшением стола были сморщенные маринованные помидоры и огурцы. Сашка сидел напротив, непринуждённо откинувшись на спинку стула. Иногда он начинал деловито осматриваться, задерживая взгляд на каких-нибудь мелочах быта, будь то самовар или магнитик на холодильнике. Его блуждающий самодовольный вид словно подсказывал: не унывай, – и будь у него хвост он, беспричинно вилял бы им сейчас из стороны в сторону, увлекая за собой: пойдём, побегаем, косточку поищем.

Сашка – это приятель, сосед по району. Прежде, при встрече бросишь ему дежурное: «привет», – в ответ эхом услышишь: «привет», «как дела», «не дождётесь». Встретились, перебросились одной, другой ничего не значащими фразами и в разные стороны.

А теперь приятель с заявкой на дружбу: «А давай я тебе душу полечу».

– А что и лекарство знаешь?

– Кто же его не знает, вот оно родимое. Проверенное. Прозрачное, аки слеза. Принял и просиял-таки.

– Пойдём, полечимся.

– Только я того – на мели.

– Обижаешь. Я знаю, какой год на календаре: ты доктор, а лекарство за мой счёт. Рынок.

– Соображаешь. Мужик!

Ваня кисло усмехнулся, за последнее время ему столько раз пытались поменять половую принадлежность (и родня жены и её подруги и прочие), обзывали бабой, размазнёй, что он начинал сомневаться и всячески рвался доказать: я не зря родился! Мужик я, мужик!

Сашка, подобно опытному психотерапевту, произнёс ключевую фразу (ты мужик настоящий) и теперь входил в дом Вани без стука.