Дубовый листок

— Садись, братцы, — приглашает нас ефрейтор.

— Вот вам и ложки.

Мы с Тадеушем крестимся, и я замечаю, как внимательно смотрят на нас новые товарищи. Никто не смеется Все держат ложки наготове и ждут, когда мы с Тадеушем сядем.

Вкусно пахнет горячая гречневая каша и грубый ржаной хлеб. Мы садимся, и тут из дальнего угла выдвигается еще один — черноволосый, средних лет солдат со сдвинутыми бровями. Он молча садится, загребает кашу и сосредоточенно дует на нее.

Ефрейтор ест легонько, как бы шутя, Гриценко с явным удовольствием, а на Петрова тяжко смотреть — он чавкает особенно громко и торопится, будто кто собирается отнять у него еду.

— Нет здоровее солдатской пищи, — говорит он. — У помещика я так не едал.

— А чем вас кормят еще? — полюбопытствовал я.

— Утром жидкая каша, в обед щи с мясом и каша, а к ужину завсегда такая, со шкварками. Хлеба вдосталь. Чарка водки тоже, ну а чай, ежели кто хочет, кипяток всегда есть, — отвечает ефрейтор.

— А сахар?

— Сахар? Да что ты, братец! Сахару для солдат не положено. Ежели кто балованый, можно на сатовке[125] у черкеса хлеб на мед променять. А друг твой что молчит?

— По-российски не знает.

— A-а… Плохо ему без тебя. Ну да научится. Видать, смирный паренек. Ты скажи, пусть ест поболе, чего он ложку положил?

Но Тадеуш уже сыт, и вид у него очень усталый.

— А ты, браток, не неволь себя, ложись, — говорит Гриценко.

Выждав, пока Тадеуш улегся, ефрейтор возобновил расспросы:

— Ты давеча сказывал, на Кавказ вас прислали за провинность? Дозволь же спросить, за каковскую?

— Бунт у нас был. Вместе с бунтарями меня под арест и сюда.

Я обвожу глазами солдат. Слушают с самым серьезным видом.

— Неужто бунт? — восклицает Петров.

— А ты чего вскинулся? — заметил ефрейтор. — Аль не знаешь, что и в войсках подчас с ума сходят? Сколько у нас сейчас рядовых бывшего Семеновского полка! Всех скрозь строй прогнали. Вон спроси у Матюшкина, он порасскажет… Почитай, половина полка померла после шпицрутенов, а кто жив остался — на Кавказ. Да у нас, к слову сказать, от рядового до командира, все люди порченые…

— И ты? — спрашивает Петров.

— А я чем лучше других? Я здесь еще с Ермолова.

— Чем же ты порченый? — не унимается Петров.

— Военными поселениями, вот чем! Этого ты, слава богу, не нюхал!

— А Савченко тоже порченый? — поинтересовался Гриценко.

— Ну, этот нет! Он с Паскевичем сюда прибыл.

Петров поражен:

— С Паскевичем?

— Тьфу, дурень. В обнимку с Паскевичем приехал Савченко, в золотой карете! Тоже скажет! Ну сообрази— на что Паскевичу Савченко? Понимать надобно, что говорят. В его времена, значит, прибыл.

Петров смущенно опускает голову. Я встаю. Пора и мне отдохнуть, а вернее, хочется избежать дальнейших расспросов о провинности. Может быть, этот ефрейтор для того и приставлен, чтобы наблюдать за такими, как мы. Что-то уж слишком свободно рассказывает о порченых.

Солдаты еще некоторое время сидят, доскребывая котелок.

— Скучно, братцы, — изрекает Петров. — Хоть бы в поход скорей.

— Это ты молодой, оттого и скучно, — отвечает Гриценко. — Вот гляди на Матюшкина — он не скучает, а всяк свободный час молится богу. Вот и ты поступай в духоборы. А я только и думаю: скорей отслужить — и домой.

— А сколько тебе осталось? — спрашивает Петров.

— Девятнадцать годков, ежели не убьют.

Все дружно смеются. Смеется и сам Гриценко:

— Немного, что и говорить! А чего, братцы, солдату не жить? Солдат ко всему привыкает.

Семенов рассказывает, что на днях во вторую роту «католицкого священника предоставили».

— Чудной! Самому ротному сказал, что должен о душах заботиться, а не с черкесами воевать. А ротный ему объясняет: «Ежели бы ты, пан священник, оружие в руках не держал, когда тебя в плен брали, разрешил бы тебе государь император молиться, а взял ружье — священнику капут. Будешь теперь, как и все, на черкесов хаживать».

Наконец погасили коптилку, и изба вздрогнула от солдатского храпа. Спал давно и Тадеуш, лежа на спине со скрещенными на груди руками. От лунного света, сочившегося в окошечко, лицо его казалось голубым.

Глава 35

Дня через два после нашего прибытия Гриценко, отужинав, куда-то ушел и скоро вернулся с опечаленным видом. Я спросил, что с ним.

— Нехорошо темному человеку… С неделю назад получил письмо с родимой сторонки, а ответить не умею. Прошу унтера Савченку отписать, а он все завтра да завтра. Больше и надоедать не могу. Вот завтра попрошу, может, фельдфебель напишет.

— Зачем беспокоить фельдфебеля. Давай я напишу.

— Неужто ты знаешь русскую грамоту? — с нескрываемой радостью воскликнул Гриценко. — Тогда напиши, пожалуй.

Он принес листок бумаги, конверт и карандашный огрызок, и мы сели за стол. Гриценко начал диктовать десятки приветов и низких поклонов. Семенов, Петров и даже молчаливый Матюшкин окружили нас и с интересом смотрели, как я пишу.

— Тебе бы, Наленч, писарем быть, — сказал ефрейтор.

— Молодец! — похвалил и Петров. — Поляк, а чужую грамоту разумеешь!

— И тебе бы ее разуметь не мешало.

— Пробовал, да ничего не выходит. Твердолобый, говорят.