Душеспасительная беседа

Юморист — автор рассказов — по природе своего творчества обречен на многописание, и поэтому многие опасности его подстерегают. Среди них едва ли не самая крупная — погрешности против чувства общественного такта. На собственном печальном примере я хочу пояснить, что я тут имею в виду. Вскоре после победного окончания войны с фашистской Германией я написал и опубликовал в «Крокодиле» рассказ (название его я забыл), в котором описал забавное, как мне тогда казалось, происшествие на одной удалой московской вечеринке. Один из ее участников привез из поверженной Германии странный сувенир — стальные наручники, применявшиеся в гестаповских застенках при допросах заключенных. Хозяйка дома, бойкая дамочка, попросила надеть на нее эти наручники. Надели! Наручники сжали кисти ее пухлых ручек и с каждой минутой сжимались все сильнее и сильнее. Она взмолилась: «Снимите скорей!» Но ключ уже успели куда-то задевать. Ищут ключ, дамочка в истерике, глупая суета, комические реплики подвыпивших весельчаков... Обо всем этом я написал в игривых тонах, за что я был подвергнут весьма резкой критике в газете «Культура и жизнь». Сначала я обиделся на критику, мне казалось, что после нашей победы ничего дурного в моем рассказе нет, но потом, остыв, понял, что критика была правильная, несмотря на всю ее резкость. Гестаповские наручники не повод для смеха, в какой бы жизненной ситуации они ни появились. Слишком трагичен подтекст, связанный с этой принадлежностью пыточного тюремного быта! Я тогда осудил сам, себя за этот рассказ еще резче, чем меня критики. Но сколько раз потом я наталкивался на подобные же срывы именно по линии общественного такта у моих коллег — сатириков и юмористов!

Я не могу жаловаться на критику — обо мне проникновенно, доброжелательно и умно писали многие уважаемые мною литературоведы и критики,— но я не могу не коснуться одного заблуждения, которое меня преследует, как ярлык. Один чешский сатирический писатель в предисловии к моей книге рассказов, переведенной на чешский язык, назвал меня «ласковым сатириком». Вот и пошло: «ласковый сатирик», «добрый смех» и т.д. и т.п. «Ласковый сатирик» — это примерно то же самое, что сладкая соль. Мой чешский друг, анализируя мои рассказы о дурных людях и отрицательных явлениях, назвал мена «ласковым сатириком», имея в виду особую тональность моей сатиры. Да и не только моей, а вообще советской сатиры. Наша сатира призвана не только осуждать и изобличать, но и исправлять людей смехом, насмешкой, иронией. Она вся замешена на дрожжах юмора, степень сатирического начала зависит от адресата сатиры: если он исправим — одна тональность, неисправим — другая. И, конечно, она беспощадно уничтожающа, когда речь идет о врагах. Великий русский писатель-юморист Антон Павлович Чехов тоже был сатириком во многих своих рассказах, но его сатирические приемы и краски совсем иные, чем у Салтыкова-Щедрина. В конце концов, творческая манера сатирика есть производное от его человеческого характера. Не надо поэтому дрессировать молодых сатириков на однотонную «злобность»,— все равно ничего не получится.

5

Пора, однако, перейти к проблеме детали в юмористическом рассказе. Малая площадь юмористического рассказа требует особой художественной концентрации. Яркая деталь иногда, как молния, освещает резким светом весь рассказ, рельефно вскрывает его суть.

Опять-таки обращусь к собственной практике. В рассказе «Исповедь» я описал любителя выступать на собраниях. Говорить он не умеет, да и сам не знает, о чем ему говорить, но страсть к говорению речей сильнее, и он каждый раз просит слова.

Я писал рассказ, и вдруг у меня из-под пера выскочила такая фраза:

«Я снова делаю паузу. Мыслей нет! Я смотрю на стенографистку с ужасом и тоской... Но вот — ура! — откуда-то из самых темных закоулков памяти выбегает первая, крохотная, запыхавшаяся, как загнанный мышонок, мыслишка. Немедленно я загоняю ее в мышеловку своего выступления, и она долго мечется там, тыкаясь холодным носиком в железные прутья придаточных предложений».

Я написал этот абзац, перечитал его два раза подряд и страшно обрадовался. Найдена была деталь, которая стала сатирическим образом того явления, о котором я писал: запыхавшийся крохотный мышонок — мыслишка — вот все, что сумел «произвести на свет», стоя на трибуне, болтун оратор...

Итак, мысль, ритм, деталь — вот те три кита, на которых, как мне кажется, «стоит» юмористический рассказ.