Два Гавроша

— Месье, извините, пожалуйста! — сказала виновато слепая. Лицо ее стало злым. Задыхаясь от сильного приступа кашля, она обрушилась на Павлика: — Когда ты, разиня несчастная, человеком станешь?! Учишь, учишь— убей его, не помогает! Чего молчишь, ничтожный мальчишка? Тебя же спрашивают! У-у-ух! — замахнулась ока палкой на Павлика. — Царица неба и земли, дева пречистая, матерь божия, заступница наша, избавь меня от этого негодника!

Длинноволосый детина в белом костюме еще раз пристально заглянул мадам Данжу в лицо, скривился и поспешно подался в сторону,

— Ушел, — тихо прошептала слепая и перекрестилась.

«Видит. Она видит», — искоса поглядывая на нее, решил Павлик.

Исчез длинноволосый детина — выплыла подозрительная дама вся: в голубом. Шляпка, крепдешиновое платье, перчатки, серьги, вуалетка. Она открыла сумочку, будто хотела посмотреть на себя в зеркальце, но обмануть Павлика ей не удалось. Он перехватил её косой взгляд, который она кинула на слепую, и ответил на хитрость хитростью. Остановился, делая вид, что решил непременно узнать, что находится в ее сумочке.

Павлик сделал вид, что решил непременно узнать, что находится в сумочке дамы.

— Опять мух ловишь! — закричала на него слепая, сердито дернув вперед. — Обожди, дрянь такая, я из тебя кишки выпущу!

Дама в голубом брезгливо сжала губы, отвернулась и растаяла.

Они прошли еще два квартала, и перед ними наконец открылась площадь, в глубине которой горели золотом купола церкви Мадлен.

— Церковь, — тихо сообщил Павлик.

На площади тут и там взметались в воздух одна за другой стайки воробьев. Павлик, следя за ними, подумал: «Как в Пятихатках, Воробьи всюду одинаково чирикают». Им сразу овладела тоска. Маленькие птички напомнили ему о далекой родной земле.

Слепая и Павлик подошли к широкой мраморной паперти, поднялись на нее. Здесь они затерялись в толпе богомольцев, нищих и калек.

Глава четвертая

1. В отряде Моно

В штаб Жюля Моно ввели пленного. Высокий, заросший густой бронзовой щетиной, он выглядел изможденным. Темные круги под глазами, впалые щеки говорили о том, что этот человек многое перенес.

— Кто вы? — спросил у него командир отряда.

Пленный внимательно посмотрел на француза и не

спеша ответил:

— Я немец.

Стоявшая у дверей худенькая девушка с автоматом в руках подтвердила:

— Да, он немец. Он сам пришел…

Сам? С каким заданием? Почему у него такой жалкий вид? Офицерские галифе, сапоги и… рваная рабочая спецовка. Зачем он сбросил китель? Надо было уже полностью переодеться, коль на то пошло!

Немец горько усмехнулся. Куртку он украл, а вот штаны ему никак не удавалось раздобыть. Французы иногда делились с ним куском хлеба. Отдавали последнее. Откуда он знает французский язык? Около трех лет проработал на заводе «Рено». Когда вошли оккупанты, его мобилизовали в армию. Был ли он офицером? О нет! Солдатом. Охранял железную дорогу в Бельгии,

— Что-то не верится. Брюки, сапоги офицерские, — заметил Жюль Моно, переглянувшись с партизанами.

— Это не моя форма, — сказал немец.

— Ваша фамилия?

— Грасс. Рихард Грасс. Родом я из Цвиккау, — ответил он и вкратце рассказал о себе.

— Почему же вы сразу не пришли к нам? — задал Грассу вопрос молодой партизан, смерив его проницательным взглядом.

Почему?

…Распрощавшись с Павликом и Жаннеттой, Грасс долго бродил по городу, пока у нега не появилась мысль добраться до Булонь-Бийанкур. Он был уверен, что там удастся разыскать кого-нибудь из старых друзей, работавших с ним в сборочном на автомобильном заводе. Они дадут ему приют. Ему непременно поможет консьержка мадам Розалия Дюран, у которой он снимал крохотную комнатушку. Тут же он вспомнил о ее отце, папаше Луи. Грасс дружил с этим стариком. Часто находил с ним общий язык, хотя это давалось не так легко. Папаша Луи был чересчур привередлив, однако сердце у него было доброе. Однажды Грасс заболел желтухой, и его увезли в больницу. В тот же день в открытое окно палаты заглянуло знакомое морщинистое лицо с чуть выпученными и воспаленными глазами.

— Эй, Рихард! Я кое-что принес, — захрипел папаша Луи, показывая большой бумажный пакет. — Лови, желторожий бегемот, бросаю!

Тайком забираясь в больничный сад, старик часами простаивал у больничного окна. А когда Грасс выписался, француз до того был взволнован, что даже слезу пустил. «Выздоровел? А мы с Розалией на кладбище местечко для тебя уже приготовили, ямку вырыли», — грубо пошутил он.

И вот Грасс у знакомой двери. Та же стеклянная ручка с тоненькими голубыми змейками внутри.

— Кто там? — услышал он хриплый голос.

— Откройте, папаша Луи, свои.

Увидев немецкого унтер-офицера, старик немного побледнел, отступил от порога и презрительно сжал губы.

«Папаша Луи совсем не изменился, — подумал Грасс. — Те же слегка выпученные и всегда воспаленные глаза. Та же тощая, жилистая шея».

— Здравствуйте, папаша Луи, — протянул руку немец. Рука повисла в воздухе. — Не узнаете? Рихард Грасс…

Папаша Луи смотрел на «его сердито, искоса, будто поглядывал на кончик своего носа.