Два Гавроша

«Шестьдесят два, — подумал про себя Павлик. — А дядюшка Жак еще старше. Вот бы взглянуть на этого человека! Какой он: худой, толстый? Добрый?»

В замке заскрипел ключ. Павлик отскочил от койки и поставил кружку на место.

— Выходи! — просунулась в камеру голова эсэсовца.

Павлик вышел в длинный мрачный коридор.

— Руки назад!

Сколько камер! И в каждой из них — люди. Участники. Сопротивления — коммунисты, деголлевцы, социалисты. Главным образом коммунисты из рабочих окраин Парижа.

Павлик вспомнил о напечатанном в «Юманите» письме коммуниста Анри Вьено, приговоренного к расстрелу. Содержание его он выучил наизусть, так как узнал, что автор этого письма тот самый художник, о детстве которого рассказывал дядюшка Жак. «Я, — писал Анри Вьено из тюрьмы, — умираю потому, что люблю жизнь, потому, что хотел, чтобы она была прекрасной для всех. Я покажу палачам, что коммунисты умирают как патриоты, как революционеры». «И я не испугаюсь палачей, — с твердой уверенностью подумал Павлик. — Если останусь жить, вырасту — тоже буду коммунистом».

— Направо! — Эсэсовец толкнул прикладом Павлика в спину. — Живей, живей!

2. Допрос

— Сюда!

Павлика втолкнули в просторный кабинет, стены и потолок которого были задрапированы светло-голубым шелком. Тяжелая хрустальная люстра отражала солнечные лучи всеми цветами радуги.

— Господин капитан, по вашему приказанию арестованный из сорок второй камеры доставлен.

— Хорошо. Вы свободны.

За длинным столом, в мягком кожаном кресле сидел пожилой человек с приятным, располагающим лицом. Львиная седеющая грива, живые глаза за толстыми стеклами пенсне, черный галстук бабочкой, белоснежный воротничок, хорошо сшитый костюм — все это делало его похожим скорее на артиста, дирижера, чем на гестаповца.

— Садитесь, пожалуйста, — указал он на стоявший посредине кабинета стул. — Шэрнэнко, так? Павлык?

Павлик не откликнулся. Его ошеломил вопрос: откуда этот человек знает его имя и фамилию? Жаннетта, Мари Фашон, дядюшка Жак, супруги Бельроз — нет! Они французы. Они не могли его предать.

Человек с львиной гривой поправил пенсне и наклонился вперед.

— Вы немой? — показал он пальцем на рот.

Павлик выпрямился, посмотрел следователю прямо в глаза и отрезал:

— Нет. Я действительно Черненко.

Эти слова произвели на капитана хорошее впечатление.

— Благодарю за правду. Думаю, нам с вами не придется ссориться. Кстати, где живет мать девочки, с которой вы бежали из Германии? — спросил он, как бы между прочим, откинув голову на спинку кресла.

«Так я ему и скажу! — подумал про себя Павлик. — Нашел дурака!»

— Не знаю.

— Не знаете? Верю. Тогда, может быть, скажете, куда девался немец, который помог вам пробраться в Париж и разыскать мадам Фашон?

Павлик недоуменно выпятил губы. Немец? Он никакого немца не знает. Мадам Фашон? Впервые слышит.

Гестаповец был невозмутим. Он медленно выдвинул ящик стола, и по его лицу пробежала лукавая улыбка фокусника, демонстрирующего перед зрителями эффектный номер.

«Что он там выкопал?» — встревожился Павлик.

— Подойдите ко мне, — сказал мягко следователь.

Павлик подошел к столу. Пухлые, с отполированными до блеска ногтями пальцы пододвинули к нему чью-то фотографическую карточку. Железная каска, продолговатое лицо, широкий лоб, выдающийся вперед над ввалившимися глазами. Плотно сжатые губы. На груди — ствол автомата с дырочками. Рихард Грасс! Откуда взялась здесь его фотография?

— Кто — это? — спросил гестаповец, бросив беглый взгляд на Павлика.

— Не знаю.

— А этого знаете? — быстро подсунул он ему другое фото.

Однорукий! Фельдфебель Круппке. Смеется — ему весело. Что за чудо, жив?! Теперь понятно: это он все рассказал следователю. Его сейчас позовут сюда… Пусть. Пусть оба прыгают от бешенства до потолка, пусть они его, Павлика, истязают еще больше, чем раньше, но он и виду не подаст, что знает Круппке. Ни в коем случае. Нельзя! Если он узнает Круппке, придется рассказать о Жаннетте, ее матери, о дядюшке Жаке, Бельрозе…

— И этого не знаю, — решительным тоном заявил Павлик и собрался идти на свое место.

— Стой! — вскипел немец, и его добродушная улыбка вмиг исчезла. — Хватит прикидываться! — свирепо закричал он, ударив Павлика всей пятерней по лицу. — Кто это? — подсунул он ему снова фото Круппке. — Кто, спрашиваю?!

Павлик вытер кровь, хлынувшую из носа.

— Не знаю.

— Знаешь! Не скажешь — пересчитаю твои ребрышки.

Павлик выпрямился во весь рост и смело посмотрел на гестаповца.

— Больше и слова не услышите от меня, — бросил он.

— Что-о?! Я заставлю тебя, заставлю! Ты все скажешь, все! Ну что, будешь говорить? — Он начал избивать ногами Павлика.

Вскоре Павлик перестал чувствовать удары, сыпавшиеся на него один за другим. Он только слышал выкрики: «Шэрнэнко, будешь говорить?! Будешь?», которые перемежались со словами молодого расстрелянного коммуниста: «Я покажу палачам, что коммунисты умирают как патриоты, как революционеры»…

Павлика продолжали истязать.

3. «Это же Лиан Дени!»

Два санитара, вбежавшие в кабинет по вызову следователя, схватили избитого Павлика и швырнули на носилки.