e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

переходит на «я», присваивая персонально себе эти впечатления и тем самым

усиливая эффект их воздействия а читателя.

Тот же самый приём, с помощью личного местоимения «я», часто приме-няется автором и при описании «этнографии»: «…я видел, как пожилой китаец

… обливал водой отблеск пламени на стенах своего жилища...» (курсив

в тексте – Э.Г.), или: «…бродили бритоголовые ламы, распространяя

слух, что ловлю детей, дабы из их глаз варить зелье для утробы моего “кода-ка”».4 Причём складывается впечатление, что из нелюбимой отцом героя «этнографии» намеренно приводятся примеры особенно экзотических казусов, демонстрирующих самые дикие и нелепые, с точки зрения европейца, привычки, традиции и суеверия, каковые, если не знать их места и роли в контексте

местных мифологических представлений, выглядят в лучшем случае достой-ными быть разве что объектами насмешек и презрения, в худшем же – пред-ставляющими опасность, подлежащую, так или иначе, устранению. Здесь явно

«сквозит», как выразился бы Набоков, его общая оценочная позиция о непре-одолимом барьере, разделяющем европейскую и азиатскую культуры, о невозможности какого бы то ни было взаимопонимания и поэтому необходимости

порой «идти напролом, не слушая китайских застращиваний и запрещений: умение метко стрелять – лучший паспорт».1 «Ко мне высылались из Лхассы какие-то чиновники, – признаётся рассказчик, – заклинавшие меня о чём-то, гро-2 Там же. С. 278-280; об этих заимствованиях в виде цитат, коллажей, монтажа и пр.

см.: Долинин А. Комментарий… С. 190-197.

3 Набоков В. Дар. С. 280. См.: Долинин А. Комментарий… С. 197.

4 Набоков В. Дар. С. 281.

1 Там же.

375

зившие чем-то, – я на них мало обращал внимания».2 Ссылаясь на Пржевальского, Долинин следующим образом комментирует эту фразу: «Когда отряд Пржевальского был задержан в Тибете, где были распущены слухи, будто бы тайной

целью русских являлось похищение Далай-ламы, к нему были высланы чиновники из Лхассы, умолявшие путешественников повернуть назад. Подобные случаи происходили и с другими путешественниками, как русскими, так и западными».3

«Невдалеке от меня какие-то знахари с опасливым и хитрым видом конкурентов собирали для своих корыстных нужд китайский ревень … а я, между

тем … любовался гусеницей неизвестной ночницы,..»;4 «Все врут в Тибете…

Всюду на гранитных глыбах… – шаманский набор слов», – и то ли дело – «замечательная альпийская флора» или «прелестное пение местного жаворонка».5

Одним словом, «этнография» опять-таки фигурирует в описании путешествия

только как неизбежное и малоприятное соприкосновение со множеством

странных и опасных гримас отличных от европейских местных культур, представляющих, однако, пусть в своём, специфическом виде, но всё ту же обще-человеческую «дуру-историю», лишь мешающую истинному натуралисту

наслаждаться исследованием восхитительного мира природы.

Судя по воспоминаниям Фёдора о том, как весной 1914 года, собираясь в

новую экспедицию в Тибет и будучи готовым ради этого «одолевать горы, тангутов, непогоду и тысячу других опасностей», отец воспринял известие о

начавшейся войне «как досадную помеху, становившуюся со временем всё

досаднее». Набоков наделил старшего Годунова своим взглядом на войну –

любую войну – как на одно из нелепых, бессмысленно жестоких и ничем не

оправданных проявлений всё той же «дуры-истории». Вопреки ожиданиям

родни, почитавшей «его чудаком, но чудаком мужественным», Константин

Кириллович «теперь не только засел дома, но старался не замечать войны, а

если и говорил о ней, то лишь со злобным презрением». Признание сына:

«Мой отец … не только многому меня научил, но ещё поставил самую мою

мысль по правилам своей школы, как ставится голос или рука», – обнаруживает в этом отношении преемственную идентичность взгляда. С присущим ему

эскапизмом игнорируя лежащие на поверхности очевидные причинно-следственные связи – борьбу за ресурсы и сферы влияния, – в истории человечества периодически ведущие к войнам, Набоков внедряет и в Фёдора, через

2 Там же. С. 282.

3 Долинин А. Комментарий… С. 200.

4 Набоков В. Дар. С. 281.

5 Там же. С. 280, 281.

376

его отца, то же убеждение, что «оттенок мрачного идиотизма, присущий всякой войне»,1 оправдывает и всякое, во всякой войне, личное в ней неучастие.

На фоне ложно-патриотической, а на самом деле – подлинно трагической

атмосферы исхода первого года войны, Фёдор очень точно определяет состояние отца как человека, который «не находил себе места»,2 – что следует понимать почти буквально, коль скоро в самом характере Константина Кирилловича было заложено органическое неприятие происходящего, исключающее поиск в нём какого бы то ни было «своего» места. Точно так же и Фёдор (а за

ним и легко угадываемый автор), в этом своём сугубом обособлении от обще-принятых норм, не смог бы тогда найти понимания в пределах какого бы то ни