Ее Высочество

– Закон Больших Чисел, – пояснил я туманно, – или Больших Данных, описывающий состояние, когда они, Данные, переходят в новое понимание… Когда их набирается столько, что голова уже не вмещает, мышление начинает совершаться иначе! На интуитивном уровне, как у божьей коровки… То есть смотрю, как подстрижены розы в саду, как посыпан белый песок на дорожках, и понимаю, что этот человек не одобряет политику короля Антриаса по увеличению собственной власти за счет подавления вольностей высшего вельможного глердства!.. Все оставляет след, дорогой мастер!.. Сторонник короля стрижет кусты иначе, и хотя по одним кустам этого не определить, но когда смотришь на дорожки, кладку стен, линию веранды и покрой сапог нашего хозяина, то интуиция все это складывает и выдает абсолютно точный и взвешенный вердикт: виновен, надо вешать!.. Ну, не в прямом смысле, но вы меня поняли…

Он покрутил головой.

– Странно… Почему тогда у меня так не происходит?

– Мастер, – сказал я почтительно, – у вас мозг очень емкий, туда еще многое можно складывать, пользуясь вашей интеллигентностью и добротой! Даже ерунду всякую, как я часто делаю, а вот у меня мозг неразвитый, сла-а-абенький. Уже давно переполнился, больше не влезает. Потому он вынужден перейти к другим возможным видам мышления.

– Гм… а какие это?

– Среди них, – пояснил я, – есть и озарение, столь присущее Улучшателям, и сублимация, и внутреннее понимание сути вещей, что на самом деле, конечно, не понимание, а понимание в другом смысле, а то и в третьем. Человеческий мозг еще не те фокусы может выкидывать, мудрый мастер, такое и не снилось нашим пандавам и кауравам, а то даже горациям и курациям!

Глава 5

В полдень Понсоменер придержал коня, а когда мы догнали, сказал ровным голосом:

– Дождь.

Рундельштотт ответил так же ровно:

– Да. И сильный.

Я посмотрел по сторонам.

– Где? Я чо-то совсем сухой.

Фицрой засмеялся, Рундельштотт вздохнул.

– Скоро будешь мокрый, как утопшая мышь. Понс, этот лес с соснами пропусти, а вон в ту часть, видишь?

– Да, – ответил Понсоменер. – Там капля не прорвется до земли.

Когда мы въехали под защиту ветвей могучих дубов, громыхало уже не далеко за горизонтом, а почти над нами, потом стихло, но дождь обрушился сильный, струи воды чуть ли не в руку толщиной, мы видели, как на открытых местах земля сразу вспузырилась бульбушками, потекла вода, собирая мусор.

Фицрой снял с седла принцессу и усадил под деревом, а сам подошел к нам, пихнул меня в бок.

– Прикидываешься или в самом деле не чувствовал дождя?

– Не чувствовал, – признался я.

– Я тоже не чувствую, – сказал он, – зато все кричит, что будет дождь!.. И муравьи спрятались и закрылись, и бабочки, и стрекозы, и птицы не так кричали, и вообще все-все, даже цветы прикрылись… Теперь понимаю, ты не просто издалека, а очень издалека… Как-нибудь расскажешь?

– Обещаю, – ответил я.

Рундельштотт все слышал, но промолчал, чувствует, что мое обещание ни к чему меня не обязывает. Могу рассказать сегодня, могу через сто лет.

Понсоменер, чтобы скоротать время, развел костер, на расстеленной скатерти как по волшебству появились еда и кувшин с вином.

Мы расселись в круг, принцессе не пришлось даже отслоняться от ствола дуба. Фицрой резал для нее мясо на тонкие и почти прозрачные ломтики, а подавал не на острие ножа, а накалывал на выструганные им прутики.

– Ой, – сказала она нежным голоском, – а вы, глерд Фицрой, почему не кушаете?

– Я даже ем, – заверил он.

– Культурным стал, – сказал я в изумлении принцессе, – а то обычно жрал, как дикий кабан! Вы его облагораживаете, ваше высочество. Еще немного, он и петь начнет.

Она в удивлении вскинула бровки.

– А что… сейчас он петь не может?

– Еще как может, – заверил я. – Но такой стеснительный… Только вы сможете растормошить его, ваше высочество, и дать ему возможность проявить свой удивительный талант!

Она пропищала тем же нежным голоском:

– Ой, я буду стараться…

Дождь, что не дождь, а ливень, длился недолго, как и все ливни, но ухитрился пропитать водой весь мир, начиная с самого воздуха. Мы доедали поджаренные на углях ломтики хлеба, что из хрустящих быстро превращаются в размокшие оладьи, я чувствовал, как одежда на мне становится мерзко влажной и тяжелеет, а когда поднялись в седла и двинулись дальше, то уже чувствовали себя рыбами в мутной воде.

Почва превратилась в жидкую зловонную грязь, что так неохотно отпускает конские ноги, чавкает и хлюпает, старается удержать, повести в ту сторону, где ждет трясина…

Рундельштотт покосился на мое расстроенное лицо.

– Вот так и узнаешь, кто где родился, – сказал он с легкой насмешкой. – Да, топкая грязь, болото, гниющие растения, гнилые деревья… И ничего, привычно. А вот тем, кто родился и жил в дворцах…

Он сделал намеренную паузу, я прохрипел измученно:

– Я не родился во дворце!.. Но мир не состоит из одних болот. Может быть, я из жарких пустынь и барханов!

Его старческие глаза блеснули интересом.

– Что такое пустыни? И барханы?