Эльфийский подменыш

– Мне было примерно столько же, сколько тебе сейчас, – охотно ответил Мартин. – Хауэлл тогда в очередной раз решил задружиться с королём Объединённых Королевств в обход прочих танов, и отправил десятка два посланцев ко двору с наказом говорить от его имени. Вернее, говорить должен был старший, а мы, юнцы, были его свитой, но всё равно очень гордились этим поручением.

Бард кивнул, он знал эту историю: она была стара как мир. В каждом поколении хитрые Хауэллы отправляли королю дары и людей, надеясь заключить союз не от лица всего Холмогорья, а лишь от земель Залива, но всякий раз судьба, словно смеясь, расстраивала их планы. То помешали интриги других танов, то глупость самих посланников, то самодурство короля Артура Седьмого, а то и просто шторм, потопивший все корабли.

– А я уже пять лет как не был дома. – Бард шмыгнул носом.

Он сам не ожидал, что вдруг расчувствуется. Возможно, дело было в том, что сейчас он встретил земляка – такого же оторванного от корней, как и он сам, только родом с гор, а не с холмов.

Мартин оказался прекрасным слушателем, и Элмерик, сам не заметив, выложил ему всё, что наболело. Про свою вечную войну с отцом и бесплодные попытки заслужить его одобрение. Про уроки игры на арфе до слёз и кровавых мозолей. Про мать – самую красивую девушку в Холмогорье, за три дня отказавшуюся от свадьбы с самим тэном Бэйлом по немыслимой причине: она вдруг призналась, что влюбилась в песни барда Энгуса Лаверна прежде, чем увидела его самого, и теперь не сможет любить никого другого. Мать всегда защищала его от нападок отца (а никто другой из семьи даже не осмеливался). Когда же тот запирал нерадивого сына в комнате на хлебе и воде, она тайком приносила на подоконник медовые орешки. Она была первым слушателем Элмерика, когда тот сам начал писать песни, и никогда не смеялась над юным бардом, хотя, признаться, первые его творения были далеки от совершенства.

Он рассказал Мартину, как жадно и яростно расспрашивал всех родственников про Эллерину – свою старшую сестру, которую никогда не видел. Все как один говорили о ней только хорошее: помощница матери, любимица отца, красавица и умница – жаль вот только сгорела от лихорадки в считаные дни, а то далеко бы пошла. У Эллерины действительно был талант. Про таких людей говорят, что они родились уже с арфой в руках и песней на устах. Поэтому несчастный Элмерик всю жизнь был вынужден соревноваться с умершей сестрой, не имея ни малейшего шанса сравняться с нею. В глазах других родичей – а особенно отца – Эллерина была подобна божеству, а младшему брату досталась незавидная участь навеки оставаться лишь тенью у её ног.

Внезапная смерть матери потрясла Элмерика. Ему тогда было всего одиннадцать, и в первые дни он даже не мог говорить – так мучительно его душили слёзы. Даже в музыке он не мог найти утешения – лишь когда минули осень с зимой и снова настало лето, юный бард сумел вновь взяться за арфу и флейту, и звуки их были полны тоски и печали. Отец же довольно быстро оправился от горя и уже через год решил взять в жёны девицу по имени Мэрилинн из горных кланов. Мачеха была лишь немногим постарше Элмерика, обладала неприятным писклявым голосом и дурным вкусом в музыке, зато славилась большим приданым и такой статью, что все мужчины, увидевшие её, ещё долго смотрели вслед, не в силах отвести взгляд. В тот день Элмерик впервые осмелился вслух возразить отцу. Они крепко поругались, и юный бард наговорил таких дерзостей, что даже схлопотал пощёчину. С тех самых пор они больше не разговаривали. А время шло, и вскоре весь дом был охвачен приготовлениями к приезду невесты и к скорой свадьбе. Все только об этом и говорили, и однажды Элмерик просто не выдержал. Он ушёл за несколько дней до торжества, в чём был. Взял с собой лишь арфу, на которой начинал учиться музыке, и серебряную флейту, принадлежавшую когда-то прабабке Марджери, – отец всё равно на духовых не играл из-за слабых лёгких. С тех пор минуло пять лет. Элмерик слыхал, что отец, узнав о его побеге, был зол, как сотня болотных бесов, но свадьбу всё равно сыграли, и писклявая девица стала зваться леди Лаверн. Судя по дошедшим слухам, жили они в довольстве и согласии. Лишь одного Элмерик не знал (а по правде говоря, и знать не хотел): родила ли мачеха отцу других детей или же он по-прежнему оставался единственным сыном. Впрочем, это было не важно. Если что, семья у Лавернов большая – кому оставить наследство, и без него найдётся.

Выложив всё это, он понял, что должен теперь отдышаться, как после пробежки. Слова будто всколыхнули тёмные воды, выпустив наружу тщательно хранимые в глубине души обиду и гнев. Сейчас бард был даже рад, что утренний дождь усилился: капли, проникавшие сквозь яблоневую листву, охлаждали его разгорячённые щёки, позволяя скрыть непрошеные слёзы.

Поняв, что рассказ окончен, Мартин хлопнул его по плечу.

– Тебе просто нужно время, – сказал он. – Оно лечит любые раны.

– И сколько его ещё надо? – фыркнул Элмерик. – Десять лет? Двадцать? Может быть, вся жизнь?