Есенин глазами женщин

Иван Васильевич Грузинов. Добрый, чуткий человек. Роста он среднего, коренастый, плечистый. Тяжелое, прямоугольное лицо, вырубленные топором черты – и к этому тонкое понимание поэзии. Стихи свои с эстрады сам никогда не читает. Меня он с первых дней моего появления в СОПО дружественно опекает. Он не только одобряет – и очень – мои стихи, но ценит и манеру чтения – ритмическую подачу стиха, но без столь частого в те годы у авторов «подвывания». Когда только есть возможность, Грузинов включает меня в группу выступающих от Союза поэтов по всевозможным клубам, военным училищам – особенно если платят хлебом. Нередко поручает мне прочесть и за него – благо память у меня безотказная, прочту «без шпаргалки». Заботу свою он объясняет тем, что знает: живу одна, без родных, в голодной Москве – долго ли пропасть девчонке, тает на глазах, в чем только душа держится. Знаю, один из «кузнецов», прозаик Михаил Сивачев, увидев меня впервые на исходе девятнадцатого года, сказал Василию Казину: «Ну, эта до весны не дотянет». Друзья, однако, убедили меня взять работу «с подкормом».

Забота, привычная дружеская забота Грузинова всегда конкретна. Но ни о ком он не заботился так сердечно, с такою самоотдачей, как о Есенине. «Наш общий друг», – мысленно окрестила я Ивана Васильевича.

В тот парной летний вечер друг изловил меня в СОПО.

– Посидим, есть разговор. – И начал:

– Надя, я вижу: вы полюбили Есенина!

Молча жду, что скажет дальше.

– Забудьте, вырвите из души. Ведь ничего не выйдет.

Я усмехнулась.

– Но ведь уже все вышло.

Друг в ужасе выкатил на меня глаза.

– А Сергей уверяет, что…

– …что я не сдаюсь? Да, верно. Я не хочу «полного сближения». Но понимаете… Я себя безлюбым уродом считала. А тут полюбила, да как! На жизнь и смерть! Немецкому учились?

– Ну, учился…

– Все гимназистки знали когда-то эти строки Гёте:

Und doch, welch Gl"uck, geliebt zu werden!
Und lieben, G"otter, welch ein Gl"uck! —

и сама перевожу: – Однако, какое счастье – быть любимым! А любить, о боги! – какое счастье! – Гёте… Уж на что он знал толк в любви, а ведь значит это, что любить большее счастье, чем быть любимым. Ну, а Есенин… Он вроде завидует силе моего чувства… Не верите?

Тут я напомнила Грузинову строки Тютчева о «жалком чародее»…

И самого себя, краснея, сознаю
Живой души твоей безжизненным кумиром.

И правда: я не так воюю за встречную любовь, как берегу в себе неугасимый огонь. «Не требуя награды». Или мне только кажется, что не требую?

«Я с холодком». И пятнадцать вопросов

– Я с холодком, – любит повторять Есенин. Верно, думал своим «холодком» остудить в девичьем сердце жар, а получилось… Получилось, как если выплеснуть в костер ковшик воды: поднимется чад, но пламя не погаснет. Следом за «холодком» снова и снова шло уверение, что он будто бы не способен любить «по-настоящему». Мне не казалось это странным: Есенин слишком поглощен поэзией. Но, точно всматриваясь в себя, он помолчит и добавит – непременно добавит:

– Не скрою, было, было. В прошлом. Сильно любил. Но с тех пор уже никогда. И больше полюбить не смогу.

Эти его слова я передаю если не буквально, то очень близко.

А тогда… Я вдруг сразу сказала:

– Кашину! Ее?

На ревнивую догадку навела «Зеленая прическа» с посвящением Лидии Кашиной.

– Ну, что вы! Нет! – небрежно бросил Есенин. «Слишком небрежно», – отметила я про себя. Но не выдала недоверия.

В другой раз я сказала:

– Знаю, кого вы любили: жену! Зинаиду Райх!

Последовало рьяное отрицание.

Но к тому времени я уже научилась не слишком доверчиво принимать рассказы Сергея о самом себе. Слушаю, бывало, и мне вспоминается маленький мой приятель, Садя (Саади) Мазе, сын известного московского раввина. Мне восемь лет. Саде немногим больше. Детскими лопатками в четыре руки превращаем большой сугроб в фантастическую крепость, и мальчик убежденно рассказывает мне, как побывал в плену у пиратов и сделался их атаманом. Я слушаю, подбираю самые дикие объяснения несообразностям рассказа. Последнее, что приходит в голову: «Туда же – уши развесила! Мальчишка просто врет!»

Вот так и тут. Слушаю рассказ Сергея о том, как он, молодой поэт, сидит на задворках дворца (Зимнего? Царскосельского? Назвал ли он? Не припомню), на «черной лестнице» с Настенькой Романовой, царевной! Читает ей стихи. Целуются… Потом паренек признается, что отчаянно проголодался. И царевна «сбегала на кухню», раздобыла горшочек сметаны («а вторую-то ложку попросить побоялась»), и вот они едят эту сметану одной ложкой поочередно!