Если бы ты был здесь

– Может, тебе стоит с кем-нибудь поговорить? Например… с психотерапевтом.

Не поднимая на Финна глаз, я отвечаю:

– Может, и стоит.

Я сосредоточиваюсь на фильме. На экране прах Тони Старка дрейфует по озеру.

Я знаю, что невозможно пробежать марафон без должной подготовки. И я не смогу добраться до «Гринс», пока едва добираюсь до конца коридора. Поэтому на следующий день я собираю в кулак все свое мужество и отправляюсь на прогулку. На улицах – никого. Я медленно и неторопливо дохожу до конца квартала, где за углом имеется винный магазин.

И к моему удивлению, он открыт. Но опять же, выпивка – продукт первой необходимости, так ведь?

Вечером я едва могу дождаться возвращения Финна, чуть не подпрыгивая от возбуждения.

– Угадай, чем я сегодня занималась? – спрашиваю я, как только он показывается из ванной; за спиной я прячу бутылку красного вина. – Я смогла самостоятельно дойти до винного магазина! И теперь мы можем отпраздновать это событие.

Однако Финна эта новость явно не радует.

– Ты сделала… что? – в ужасе спрашивает он.

Улыбка сползает с моего лица.

– Я не нарушала карантина, – тут же принимаюсь оправдываться я. – Нам ведь разрешено ходить в продуктовые за едой. – Я достаю из-за спины бутылку. – Это ведь можно назвать едой, так?

– Диана, тебе не следует выходить из дому одной. – Финн садится на диван рядом со мной и оглядывает меня так, словно ожидает увидеть кровоточащую рану на голове или сломанную кость любой из моих конечностей. – Ты ведь выписалась из больницы всего пару дней назад.

– Я выписалась из реабилитационного центра, – мягко поправляю его я, – и должна продолжать тренировки. Кроме того, рано или поздно мне пришлось бы выйти из дому. Туалетная бумага сама себя не купит.

Реакция Финна ставит меня в тупик – я ожидала совсем иного. Он должен радоваться тому, что с каждым днем я становлюсь сильнее, что наконец набралась смелости выйти из дому одной. Но в то же время я понимаю: когда сейчас Финн целует меня, то прижимается губами к моему лбу, как будто проверяет температуру. Он всегда наблюдает за мной, если я встаю, чтобы пойти в ванную или на кухню, словно ждет, что я вот-вот упаду.

Я прижимаюсь к нему, и наконец Финн обнимает меня.

– Я в порядке, – шепчу я.

Интересно, когда он перестанет относиться ко мне как к своему пациенту и начнет относиться как к своему партнеру?

– Обещай, что в следующий раз дождешься меня, если тебе понадобится выйти из квартиры, – бормочет он.

На мгновение я задерживаю дыхание, потому что не могу обещать чего-то подобного. Завтра я во что бы то ни стало поеду в «Гринс».

– Однажды, – мягко говорю я, – тебе придется меня отпустить.

Существует теория так называемого ретрогенеза, согласно которой есть определенное сходство между развитием деменции и развитием ребенка, но с обратной динамикой. Об этом рассказал мне один врач, когда моей матери, которой на тот момент было всего пятьдесят семь, впервые поставили диагноз «болезнь Альцгеймера». Человек с деменцией, сказал он, похож на десятилетнего ребенка. Больной вполне в состоянии выполнить определенные указания из оставленной для него инструкции. Однако со временем различные функции его мозга утрачиваются перманентно, и в конце концов пациент становится похож на младенца – он легко может забыть одеться или поесть. Впоследствии теряются координация и речь. Самое первое, что мы осваиваем в младенчестве, и последнее, что утрачивает страдающий болезнью Альцгеймера: способность держать голову. Умение улыбаться.

Тогда, в свой первый визит к маминому врачу, я спросила, как долго живут пациенты с подобным диагнозом. Врач ответил, что большинство больных альцгеймером живут от трех до одиннадцати лет с момента постановки диагноза. Однако некоторые могут прожить и все двадцать.

«Боже мой, что мне делать с ней все это время?!» – подумала я.

Но это было до того, как я потеряла/не потеряла ее во сне.

Хотя в городе объявлен карантин, я легко могу объяснить любому интересующемуся, почему мне необходимо лично увидеть свою мать. Электрички вроде ходят, но я решаю разориться на такси.

Я так и не сказала Финну о планируемой поездке. Впрочем, я никому о ней не сказала.

Когда подъезжает такси, водитель смотрит на меня в маске с подсолнухами, а я – на таксиста в маске KN95, словно оцениваем риск заразиться. Затем водитель переводит взгляд на мою трость, и я подумываю о том, чтобы сказать ему, что недавно перенесла ковид, но решаю этого не делать.

Мы подъезжаем к «Гринс», но входная дверь, к моему удивлению, заперта. Я звоню в звонок, а потом колочу в дверь. Через мгновение она открывается, и на пороге появляется медсестра в маске.

– Простите, – говорит она, – но мы закрыты.

– Но ведь сейчас время для посещений, – возражаю я. – Я пришла навестить Ханну О’Тул.

Медсестра не сводит с меня глаз.

– Мы закрыты по приказу губернатора. – Она делает ударение на последнем слове и произносит его с легким оттенком осуждения, как будто мне следовало быть более информированной.

Спасибо, я достаточно информирована насчет того, что мне следует знать, а что – нет.