Эстафета разума

Зал потихоньку заполнялся. Шуршали пышные юбки, сверкали драгоценности, синтезированные здесь же на корабле.

— Ты посмотри на Жаннет! — прошептала Ютта.

— А что? — не понял Эррера. — Ну, пестровато немного…

— Нет, костюм исключительно точен. Хоть в учебник истории. Я не о том. Посмотри, как она хороша!

— Изумрудный цвет вообще эффектен… Хотя, может, ты и права, — Эррера был смирен, как монах. — Но Мзия мне нравится больше.

— Мзия — влюбленная девочка, — задумчиво произнесла Ютта и, лукаво взглянув на него, добавила: — А влюбленная женщина всегда красива!

Первый сюрприз обществу преподнес капитан. Он появился из двери, ведущей в раздевалку, неся канделябры со свечами, великолепными свечами из цветного воска. Где он достал рецепт воска и сколько затратил времени для его синтезирования и выделки свеч, трудно было сказать.

— Канделябры сделаны Алексеем Сударушкиным! — объявил капитан, вынося последние два светильника.

Все зааплодировали, Сударушкин поклонился. Потом Кэндзибуро Смит выключил освещение, и аплодисменты усилились. Этот странный, сконцентрированный в двадцати четырех язычках открытого пламени свет колебался от невидимого и неощутимого движения воздуха и жил своей жизнью. Костюмы стали выглядеть совсем иначе, а украшения заиграли с большей силой, и даже в глазах людей появились загадочные и неверные искорки того же огня.

Невидимый оркестр заиграл вальс, которым независимо от переживаемой эпохи начинался каждый праздник, и пары поплыли по дворцовому залу, где еще несколько часов назад дымились трупы жутких химер психопата Ван Риксберга. Праздник начался.

Эррера жил на корабле как в казарме, все зная о десантниках, и даже на празднике выполнял свой долг командира самым подходящим, как он считал, образом. Естественно, что на Ютту у него почти не оставалось времени. Недаром она как-то сказала Жаннет, с которой дружила: «Антуан твой муж, твой. Рэд принадлежит Мзие, а Эррера принадлежит всем. И мне мало моей доли!»

Вот и сейчас он протанцевал сначала со всеми дамами и сказал каждой что-то веселое и приятное, а затем уж подошел к Ютте. Сказал комплимент. Она не обрадовалась. Она создала улыбку на своем прекрасном лице и обозначила благодарность холодноватым поцелуем в лоб.

Эррера, огорченный, оставил ее и подошел к Алексею Сударушкину, тощему желчному и остроумному человеку, с лицом, как бы обтянутым кожей, и тонкими, ниточкой губами. Кажется, именно в желчи и остроумии сейчас нуждался молодой офицер.

— Как тебе нравится Жаннет?

— Жаннет? Знаешь, когда я мысленно снимаю с нее косметику, пудру, мушку и платье…

— …и одеваешь на нее рубище… — подхватил Эррера.

Он знал, что Алексею нравится Ютта. Оба рассмеялись.

— Зато хорош Антуан.

— Зануда. Но ему повезло. Он для нее средоточение ума и обаяния, — Алексей покривился. — Жаннет придана ему судьбой для его полного комфорта! Глядя на них и на вас с Юттой, я вывел закон биологической компенсации.

— Какой это?

— С древнейших времен мудрые, но лысые мужчины находили на свое несчастье красивых и обаятельных подруг, а стройные красавцы — некрасивых, умных и заботливых жен.

— Я не лысый, — растерялся Эррера.

— Извини, у меня плохое настроение! — сказал Сударушкин. Офицер повернулся и отправился налаживать отношения со своей «красивой, обаятельной подругой».

Он решил задать ей один из естественных, но никчемных вопросов, ответом на которые служит фраза: «Потому что болит голова, я устала». Нашел Ютту, но вопроса задать не успел, подошел Кэндзибуро Смит. За весь вечер капитан не произнес ни одного комплимента. Он их не готовил, как другие, так как был занят повседневными заботами и изготовлением свечей. Его единственный комплимент предназначался прекрасной мулатке.

— Впервые, — говорил он, пыхтя, как пыхтели от умственного напряжения настоящие капитаны семнадцатого века, — впервые я вижу румянец на шоколаде.

Сказано было неуклюже, но соответствовало мере восхищения, светившегося в его глазах, и прозвучало правдиво и трогательно. Лицо Ютты просияло, и в глазах от свечечек пошли лучи.

Эррера, слышавший и видевший капитанский восторг, почему-то сник и ушел бродить по залу, как разочарованный гимназист на балу где-то в конце девятнадцатого века. Время от времени он победительно и равнодушно окидывал взглядом танцующих и веселящихся товарищей, но ни разу почему-то его глаза не встретились с глазами Ютты.

И тогда, стараясь быть незаметным, он выскользнул из зала и пошел в рубку.