Этика пыли

Джон Рёскин восхищался юными девочками чисто эстетически – но не стоит забывать, что эстетическое для него есть наивысшая форма этического. Он видел в них идеальную природную форму – и идеальное самостоятельное непосредственное сознание, еще не испорченное обществом. Под «обществом» в данном случае понимались не только обычные социальные обязательства, но и брак, включая, конечно, секс. Известно, чем был секс в викторианском обществе: в жизни среднего класса его в лучшем случае загоняли в строжайшие рамки, а порой просто изгоняли; зато аристократия и пролетариат творили что хотели. Впрочем, и здесь существовали свои рамки; список возможностей был ограничен – социальными нормами и барьерами, а также влиянием церкви, пусть и не столь сильным, как в случае среднего класса. Рёскин вырос в довольно строгой протестантской семье, разгул аристократических товарищей по Оксфорду его не привлекал, эстетическое чутье совершенно справедливо отвращало от обычной семейной жизни. В каком-то смысле его восхищение Эффи и Розой (я бы назвал это именно «восхищением») было следствием его воззрений на искусство, экономику и геологию. Будучи человеком порядочным, он, следуя правилам окружающего его общества, сделал формальные предложения обеим девочкам, когда они выросли. Брак с Эффи Грей стал трагедией: как известно, в первую же брачную ночь Рёскин был так потрясен видом обнаженного тела жены, что ни о каком сексе и речи быть не могло – ни тогда, ни во все последующие годы его женитьбы. Многие биографы утверждают, что Рёскина отвратил вид волос на лобке или даже менструальной крови – ведь до того он видел женское тело в форме совершенных античных статуй. Не думаю, что последнее соображение верно: Рёскин, как известно, не был поклонником античности, да и вообще дело не в статуях. Он любил одно существо, а тут должен был овладеть телом совсем другого. В 1861 году Рёскин признался в письме: «Я не увижу ее (Розу – К. К.) целую вечность – думаю, до зимы – и она станет совсем другой – дети похожи на облака в лучах восходящего солнца – их золото уходит – всегда уходит – я был ужасно грустен этим утром».

Ну и не забудем, что в те времена девочек в тринадцать лет нередко уже выдавали замуж – не говоря о том, что в этом же возрасте многие из них были вынуждены, увы, продавать себя на улицах Лондона, Манчестера, Ливерпуля. Но это, конечно, совсем другой социальный класс. В жизни викторианской буржуазии разыгрывались иные драмы; драма Рёскина не была единственной в таком роде: вспомним хотя бы оксфордского математика, фотографа-любителя и изобретателя Чарльза Доджсона. Вообще, рассуждая на эту тему, надо иметь в виду три обстоятельства. Первое: перед нами истории совсем других людей, очень мало на нас похожих, которые жили в совсем другое время, с его собственными представлениями и правилами. Второе: эти люди сполна заплатили за все – и наши осуждения или восхищения ими абсолютно ни к чему, особенно если мы не хотим понять, что они – совсем другие (см. пункт первый). Третье: не будь на свете несчастного наркомана и алкоголика, или беспощадного домашнего тирана и коварного изменника, или тайного обожателя невинности, или джингоиста-спирита, или чахоточного шотландского пьяницы и фантазера, или, наконец, одержимого идеей Красоты и Справедливости энергического чудака – мы не были бы собой. Впрочем, говоря от первого лица, следует избегать множественного числа. Тогда так: автор этих строк уж точно не был бы тем, кто он есть. Важность последнего заявления можно (и нужно) поставить под сомнение – но автор «Этики пыли» со мной уж точно согласился бы. Песчинки, песчинки, песчинки.

Кирилл Кобрин