Ф. И. О. Три тетради

2. В своих «Осколках памяти» папа рассказывает такую деталь. В их коммунальной квартире в Зарядье стоял посреди комнаты большой круглый стол. За этим столом его отец частенько читал газету, а маленький Толька пристраивался с другой стороны и так выучился читать: наоборот, вверх ногами. Это, разумеется, не его воспоминание, а часть семейной мифологии: так ему рассказывала мама. И вот как я это себе представляю. Мама хочет воспитать его «как русского», покупает книги, водит в театр, на концерты; когда он начнет писать стихи, даже относит их по секрету в издательство «Молодая гвардия». «Русский» значит «по-русски», но и в «переводе на русский» – широкое окно, в него много чего проникает. Вот вернувшийся из эвакуации тринадцатилетний паренек читает по-русски «всего Мольера», и ему очень нравится… но это позднее. А пока на «своем» языке его родители говорят, только чтобы он не понимал. Свой язык, не свой, немой даже для сына: недаром и дедушка – «Нёма». На этом фоне, миф (или правда) о том, что мой отец выучился сам читать «вверх ногами», – эмоционально очень сильный. Я так и вижу мою райскую бабушку, сияющую от гордости: мой сын такой умный, что даже по-русски выучился читать вверх ногами, то есть наоборот, то есть как бы справа налево, по-еврейски. Вот это чувство и это «как бы» можно, пожалуй, добавить к фамилии. Из этого чувства складывалось «место», где эти фамилии между собой встречались: в хороших школах, в последних классах, в институтах (в которые пускали), в профессиях (где было «можно»).

3. От рассуждения о полученной им русской культуре, русских книгах, музыке, театре, папа непринужденно переходит к своей любви к Шолом-Алейхему, Самуилу Маршаку и Илье Эренбургу, которых называет писателями «еврейскими», а вслед за тем цитирует и любимых им уже в 1960‐е и в 1970‐е годы Иосифа Уткина, Илью Сельвинского, Павла Антокольского, Михаила Светлова, Давида Самойлова, Александра Межирова, Бориса Слуцкого, Переца Маркиша и многих других.

Дальше – больше. Папа: «Тогда же я стал узнавать, что многие литераторы, которых я считал русскими по их фамилиям, на самом деле евреи, а их фамилии – литературные псевдонимы, например Александр Володин (Лифшиц), Анатолий Алексин (Гоберман)». Но, продолжает папа, это дела не меняло. Ибо писали они все по-русски, были именно русскими писателями, а мой папа был русским читателем («евреем только по паспорту и по внешности, а не евреем в душе»). В их произведениях он ничего еврейского не находил. Видимо, и они были евреями только по паспорту и внешности, даже со спрятанными за псевдонимами фамилиями.

Почему же тогда именно их он читал, отмечал, выделял и любил?

Почему и меня в моем детстве окружали книги (наилюбимейшие, кроме Маршака и Алексина) Агнии Барто и Юрия Яковлева (Ховкина). Или вот еще «Сказка о ветре в безветренный день» (1967) Софьи Прокофьевой (Фейнберг), подаренная родителями, одна фраза из которой стала домашней поговоркой: «Чихать – это государственное преступление». Или «Крепостные королевны» (1966) – книга Софьи Абрамовны Могилевской, дочери знаменитейшего виолончелиста и друга Толстого. Или особенно мной любимый «Дельфиний мыс» (1968) Анатолия Мошковского, родившегося в Могилеве, главный герой которого звался Одиком. Что за имя такое?

4. У Клемперера читаю о том, как нацистская пресса добавляла ко всем таким псевдонимам подлинную фамилию: Троцкий-Бронштейн, Литвинов-Финкельштейн. Когда же сделать этого не могли, то добавляли перед фамилией «еврей» или «полуеврей», как про мэра Нью-Йорка Ла Гуардия.

29 марта

1. «Так я и жил, еврей по паспорту и по внешности, но не еврей в душе. Но…»

Это «по внешности» стоило бы обсудить отдельно, в частности тот факт, что и отец на своих ранних фотографиях, и я, в детстве и отрочестве, имели внешность скорее восточную. Папа – в 13 лет в эвакуации в Йошкар-Оле больше всего похож на какой-нибудь египетский портрет эпохи Эль-Амарны…

Как тут не вспомнить описание внешности Парнока в «Египетской марке» Мандельштама. Или в «Германтах» у Пруста описание Блока в салоне мадам де Вильпаризи: он там появляется словно восточный маг на фоне высоких, длинноногих, белокурых и светлокожих Германтов. Но это не наша тема, не непосредственно наша, поэтому придется от нее отказаться, хоть и жаль. Хотелось бы тут описать фотографии дедушки Нёмы, его птичье, иностранное удивление; его взгляд снизу, сбоку, издалека; глаза с височным разлетом. Элегантен, белые брюки, рубашка и даже узкие белые ботинки. Чистый господин. «Жил в Петербурге человечек в лакированных туфлях…» – это Парнок из «Египетской марки».

– А кстати, почему Парнок? Был, конечно, такой поэт-переводчик Парнах, а у него была сестра поэтесса, подписывавшаяся Парнок, подруга Марины Цветаевой. Но мне там слышится еще и Парнас. А, как выясняется, «парнас» в Талмуде – на иврите – имя главы еврейской общины. Если эти два прозрачных слова, два парнаса, языческий-классический и иудейский, один на другой наложить, то получится, что главой общины является поэт.