Фаворские. Жизнь семьи университетского профессора. 1890-1953. Воспоминания

Письма из Алатыря были еще более неутешительные: он приехал туда больной, на одной станции перед Алатырем он выпил молока, молоко было холодное, и у него сделалась ангина, с которой он попал в медсанбат. После этого письма мы получили открытку, что его перевели из санбата в больницу. Каждый день мы ждали известий о его здоровье, но день проходил за днем, а писем все не было. Беспокойство наше возрастало, и мы решили наконец, что Оле надо поехать в Алатырь и разузнать все самой. В первых числах декабря мы ее туда и отправили. В Щучинске Оля остановилась у Шуры Гоголевой, и два дня ей пришлось прождать поезда. Вместе с Шурой ходили они в гости, где Оля рассказывала про свой сон, который она видела накануне. В нем фигурировали большие корзины с яйцами. Старушка-мать приятельницы Шуры, сказала, что это сон очень плохой.

Между тем Ирина решила не дожидаться известий от Оли и, ничего не сказав нам с Марией Маркеловной, послала в Алатырь в больницу запрос о здоровье лейтенанта Фаворского. Опасаясь, чтобы принесенная на дом телеграмма не произвела бы чересчур сильного потрясения, она каждое утро ходила на почту справляться, нет ли нам телеграммы. Я обратила на это внимание и 8 декабря решила пойти на почту вслед за ней. Когда она ушла, я подождала немного и направилась на почту. Я встретила ее перед мостиком у входа в парк. Она молча протянула мне телеграмму, в которой стояли холодные равнодушные слова: «Лейтенант Фаворский скончался 24 ноября от воспаления легких». Я смотрела на дрожавший в моих руках кусочек бумаги и не могла понять, не могла поверить ужасной правде: «Это не может быть, не может быть». Ирина взяла у меня телеграмму и ушла. Не помню, как я дошла до дома…

Стоит ли говорить об отчаянии Марии Маркеловны. «Как я его любила, как я его любила», — говорила она, рыдая. Мы собрались в Олиной комнате, чтобы наши голоса и слезы не дошли до слуха Алексея Евграфовича. Мы от него скрывали и болезнь Алеши, и отъезд Оли. Ее отсутствие мы объясняли тем, что она сильно простужена и мы ее к нему не пускаем, чтобы не заразить его. «Бедная сиротка Танечка», — сказала Мария Маркеловна, глядя на бедную девочку, никогда не видавшую отца. Я не могла долго оставаться с Марией Маркеловной, нужно было идти к Алексею Евграфовичу, читать ему вслух взятую из библиотеки книгу…

Вообще, весь день надо было держать себя в руках: Алексей Евграфович, дети, Таня и Игорь без Оли были на моем попечении, где уж тут было давать волю слезам. Утром Маша просыпалась рано и обычно перелезала ко мне в кровать, полежать до вставания. Лежала она всегда прижавшись ко мне, а я лежала и молча плакала, слезы текли, текли, безмолвные горькие слезы… Только в эти немногие минуты я и позволяла себе поплакать. Я все не могла до конца поверить ужасной правде, хотя мы получили и от Оли телеграмму и теперь ждали ее со дня на день, но как нарочно, начались бураны, и даже почта не каждый день доходила до нас. Погода еще не наладилась, усилился мороз, но Оле как-то удалось через знакомых устроиться на машину, и однажды утром распахнулась входная дверь, и мы увидели на пороге высокую фигуру в длинном, до пят, черном тулупе, неподвижно стоящую на пороге. Тяжелая была встреча: слезы, разговоры, радость детей, кинувшихся к матери, все смешалось, перепуталось, а мне пришлось спешно идти к Алексею Евграфовичу и со спокойным лицом и голосом отвлекать его от поднявшегося в доме шума и движения.

Вот что рассказала Оля. Приехала она в Алатырь поздно вечером и сейчас же отправилась в больницу, где узнала страшную правду. Врачи и сестры рассказали ей, что Алеша проболел десять дней, болел очень тяжело, бредил. Ни антибиотиков, ни сульфидина тогда еще там не было, тяжелая форма болезни не поддавалась устаревшим методам лечения. Из больницы Олю направили в какое-то общежитие, где ее устроили на полу на матрасе. Всю ночь она не спала, измученная дорогой и горем. Утром она отправилась на кладбище. Там и остался он лежать, навсегда один, в чужом городе, никто его больше не посетил, а теперь и от могилы его ничего не осталось. А как при жизни его любили! Он предчувствовал, что не вернется с войны, говорил, что уж очень у него была счастливая жизнь. В моей душе память о нем никогда не умрет, а часть моей любви к нему перешла на Олю и на его детей.