Федор Сологуб

Каждый из рассказов книги содержит какое-нибудь утешение для героев. Название «Жало смерти» было взято Сологубом из Первого послания к коринфянам, в котором говорилось: «Жало же смерти — грех». Таким образом, оно отражало скорее ту жизнь, от которой бежали несчастные персонажи Сологуба, а не образ смерти, к которой они обращались за помощью. В рассказе «Обруч» бедный старик, всю жизнь работавший на фабрике, увидел четырехлетнего барчонка, катившего перед собой игрушечный обруч — ярко-желтый, как солнце. Мальчик был такой радостный и праздный, что старик позавидовал ему и однажды, найдя на улице черный, шершавый обод от старой бочки, тоже захотел его покатать. Жизнь героя была такой же старой и ненужной, как этот обруч, но силой мечты старик преображал ее, и ему казалось, что он еще мальчик, а рядом с ним идет любящая мама. Только когда старик боялся, что его застанут за игрой, его охватывал стыд, похожий на страх.

Этот стыд вынесения сокровенного на публику пугает многих сологубовских героев. Елена в рассказе «Красота» невинно любовалась совершенством своего обнаженного тела до тех пор, пока к ней в комнату случайно не заглянула горничная. С тех пор как будто липкая паутина греха покрыла ее сознание, и занятие, которое до того было безвинным, — любование собственной красотой — приобрело отпечаток запретности. Тело Елены было светлым и благодарно принимало отсветы ламп, это было воплощение жизни по сравнению с траурными тонами окружающего мира — красными искрами на черном фоне, которые виднелись за окном. Чтобы утвердить красоту как первооснову бытия, Елена решает весь мир «обречь на казнь, и себя вместе с ним».

Красота в понимании Сологуба была того же рода — это было нечто запретное и тайное. Она как будто покрывалась несмываемой слизью, когда ее касались взоры нечутких читателей и критиков. К сожалению, такое происходило нередко.

Пожалуй, самые известные стихотворения Сологуба вошли в «Собрание стихов. Книгу III и IV» 1904 года. Здесь проявилось скандальное увлечение автора чертовщиной, под одной обложкой вышли «Недотыкомка серая…» и «Когда я в бурном море плавал…»:

Когда я в бурном море плавал
И мой корабль пошел ко дну,
Я так воззвал: «Отец мой, Дьявол,
Спаси, помилуй, — я тону.

Не дай погибнуть раньше срока
Душе озлобленной моей, —
Я власти темного порока
Отдам остаток черных дней».

Это стихотворение стало основой мифа о Сологубе как сатанисте и дьяволопоклоннике. Безусловно, темные силы приковывали к себе его внимание, однако поклонение им было только одной из граней лирического героя Сологуба.

Литературная слава писателя мало-помалу утверждалась, однако ему всё еще приходилось тянуть лямку школьного учителя, и два занятия входили в противоречие одно с другим. Писатель-декадент, поэт смерти, с одной стороны, и учитель-инспектор, человек, занимающий начальственную должность в училище, — эти образы всё больше разнились. Кроме того, служба просто-напросто отнимала время, которое могло быть потрачено на писательство. Литературные встречи у Сологуба проходили по воскресеньям — в неучебный день.

Вскоре после знакомства Вячеслав Иванов прислал Сологубу свою вторую книгу, и Федор Кузьмич ответил в письме, что этот сборник для него — утешение, что вокруг него снова «клубок клевет», что если бы не полное отсутствие средств, он хотел бы совсем уйти со службы, а если бы был свободен от обязательств — то с удовольствием бы умер. По воспоминаниям Перцова, служба тяготила Сологуба прежде всего тем, что нужно было рано вставать и ограничивать себя в ночной работе, которую он любил. «Когда разбогатею, — говорил писатель, — прежде всего буду жить ночью и спать днем». Как и его герои-мечтатели, Сологуб всегда воспринимал ночь как наиболее поэтичное время суток, а дневной свет недолюбливал.

Компромиссом между зарабатыванием денег и литературной работой была для писателя педагогическая и социальная публицистика, которую он подписывал уже получившим известность псевдонимом: Федор Сологуб. Самое интересное в ней — то, как двоится образ автора, создавшийся, с одной стороны, в сологубовской прозе и поэзии, с другой стороны — в публицистике. Образуется зазор между двумя Сологубами, наблюдая который, можно попробовать восстановить облик истинного Федора Кузьмича Тетерникова, каким он был в нелитературной жизни.

Сколько бы критика ни упрекала Сологуба-писателя в любовании смертью бесчисленных мальчиков и девочек, в том, что он описал целое «кладбище несуществующих детей-самоубийц», одной из основных нот его публицистики были жалость и любовь к детям. Об устаревшей системе образования этот «певец смерти» в одной из статей вдруг замечает, что от нее «мертвечинкой веет», почти повторяя слова, которыми, по воспоминаниям Клейнборта, язвили самого Федора Кузьмича.