Фея Семи Лесов

Мой шестилетний плен в монастыре закончился, и я могла, наконец, бросить в сторону противное белое платье с фолетте из собственноручно вывязанных кружев. Теперь я могла носить что угодно, делать любую прическу, примерять любые драгоценности, и неожиданно обнаружила, что я необычайно богата: и нарядов, и бриллиантов у меня было пропасть.

Но не роскошь, а свобода в буквальном смысле вскружила мне голову. Отныне никто надо мной не стоял, и мать Элодия не была для меня начальницей. Мадам де л'Атур везла меня из монастыря в Париж, к отцу. Еще во время пребывания в монастыре мне подарили чудесную белую лошадь; я назвала ее Стрелой ч теперь отправилась в Париж верхом. Вокруг цвела весна… Весь воздух был пропитан весенними ароматами цветущей примулы и жимолости, под голубыми соснами раскинулся пышный ковер черники, по влажным берегам ручьев зеленел донник, и расцветал красивым сиренево-розовым цветом игольчатый вереск. Над алыми, розовыми, изумрудными и травяно-зелеными коврами весны пронзительно голубело небо…

Я была молчалива и погружена в себя. Впервые в жизни у меня появилось ощущение, что все вокруг – деревья, небо, сама земля – что-то требовательно шепчут мне, и этот шепот проникает в кровь, в каждую пору тела… Трепетное волнение завладело мной. Я томно вздрагивала при каждом резком оклике, мой сон стал беспокойным, и под глазами залегли тени. Совершенно неожиданно в памяти всплывали полузабытые картины детства: рука незнакомого синьора на талии матери, Аполлония в объятиях Антонио… Прочитанные непристойные романы заставляли меня стыдиться этого, замечать в своих сокровенных мечтах черты испорченности, греховности. Я мечтала о любви, об ее тайнах, и не могла не признать, что такие мечты приятны. В снах, в грезах я часто видела человека, которого могла бы полюбить, – то ли юношу, то ли мужчину; он представлялся мне в образе сильного мужественного аристократа с иссиня-черными кудрями до плеч и – непременно – синими глазами… Правда, его лица я не могла представить четко, но была уверена, что, встретив его в жизни, тотчас узнаю.

Маркиза де л'Атур не могла понять, что со мной; да я и сама вряд ли это понимала. Вероятно, это был голос материнской крови, которой во мне, безусловно, было больше, чем крови отца; эта кровь будила меня к любви раньше, чем это, возможно, следовало бы, будила настойчиво и круто, как когда-то разбудила и юное тело Джульетты Риджи, Звезды Флоренции.

В Париже мы остановились в гостинице «Парнас», так как наш особняк был еще не до конца подготовлен. В гостинице я должна была встретиться с отцом и его женой, мадам Сесилией. Теперь я прекрасно понимала, почему меня увезли из Тосканы: у принца была жена, но не было детей, и я показалась наиболее подходящей кандидатурой на место наследницы. А наследница была очень нужна, чтобы необозримые владения принцев де Тальмонов после смерти последнего из них не перешли к королевскому домену. Уже давно, без моего участия, были оформлены бумаги об удочерении.

Отец долго разглядывал меня, а потом с улыбкой заметил: то, что он видит, превзошло все его ожидания. В ответ на мою радостную кокетливую улыбку он с изяществом придворного кавалера поцеловал мне руку, похвалил мои манеры и сказал, что решил представить меня ко двору лишь в ноябре, когда начнется зимний сезон. В виде подарка ко дню рождения в мое распоряжение были отданы бело-красный замок Сент-Элуа и куча платьев, сшитых у самой Розы Бертен, а в придачу – горничная для услуг. Мое тщеславие было полностью удовлетворено, и я решила уехать из Парижа, чтобы побыть в замке.

– Весьма правильное решение, Сюзанна, – заметил отец, – побудьте там несколько месяцев; свежий воздух сделает ваш цвет лица еще лучше, и вы будете самая красивая.

Правда, из любопытства я решила остаться в столице еще на несколько дней, ведь раньше я никогда не бывала в Париже и, признаться, долго не могла уловить его прелести. Шумные, грязные улицы, бесчисленные экипажи, запруженные народом бульвары производили на меня не совсем приятное впечатление. Сама застройка города казалась мне беспорядочной; вспоминая восхитительную гармонию, царившую в природе Тосканы, и суровую симметрию монастыря, я не сразу могла понять своеобразную красоту Парижа. Помнится, даже воздух города показался мне ужасным, а Сена – грязной, как сточная канава.