Фотограф смерти

Снова пишу. В гостинице. Мы приехали сюда с кузеном. Его зовут Джордж. Он мне не нравится. Он говорит одно, а думает другое. Я вижу, как он думает. Что я – глупый и зря появился. Я тоже так думал, но миссис Эвелина сказала, что я – тоже ее семья. Она добрая, только грустная всегда. Мне хочется, чтобы миссис Эвелина радовалась, и поэтому, когда она спросила, поеду ли я с Джорджем, я сказал, что поеду.

И мы ехали. Джордж молчал. Я тоже молчал.

У Джорджа красивые лошади, но ему наврали, что вороная чистых кровей. Мешаная она. И кость тяжелая. А когда идет, то шаг неровный, тряский. Я ему хотел сказать, но потом передумал. Он разозлится. Он похож на отца.

Он был бы доволен. Я делаю все так, как он велел. Я никому не мешаю. Я жду. И я выполню то, что отец завещал. Но мне страшно. Если меня поймают, то повесят. Я видел, как вешали старика Родди. Он украл трех коров и коня, а шериф его нашел и сказал, чтобы Родди отдал. И Родди отдал, только одну корову он съел. И денег дать штрафа у него не было, поэтому Родди повесили. Шериф положил ему на шею веревку, а потом велел тащить. И когда потащили, то Родди поднялся вверх. Его ноги дергались, а язык вывалился и почернел.

Отец старика хоронил, и мне пришлось снимать тело. Я многих мертвецов трогал. Старик Родди был самым гадким. И не потому, что грязный, а потому, что липкий какой-то.

Я думаю, что если меня повесят, то я тоже стану липким.

Миссис Эвелина будет печалиться. И мисс Брианна тоже. Я не хочу, чтобы им стало плохо. Но я не могу не слушать отца. Он разозлится. Он сказал, что если я не сделаю все правильно, то он накажет меня.

Конечно, он уже мертвый и в гробу лежит. А ремень я тоже в гроб положил. Шериф давал мне за него денег, но я решил, что денег не надо. Пусть ремень лежит в гробу.

Теперь отца, наверное, съели, а ремень попортили, но мне страшно.

Хорошо, что есть время. Я еще подумаю. Я буду думать очень крепко и начну завтра же. Джордж сказал, что завтра же мы приедем в Лондон. Мне там понравится. Но он врет. Я уже был в Лондоне. Там воняет и много крыс. И еще люди страшные. Много тех, кто курит опиум. И еще тех, кто пьет, как наш шериф. И голодных тоже много. Они худые, похожие на Седого Медведя, когда он пришел к отцу в давнюю зиму. Он просил еды. В резервацию ничего не привезли, хотя обещали. Я сам ездил. Я видел, что они умирают. А правительство обещало давать еду, если индейцы уйдут жить в резервации. Но получилось, что правительство и другие люди наврали. Это плохо.

Я сказал отцу, что надо помочь. А он сказал, чтобы я заткнулся и не мешал. Седой Медведь продал ему знание, а я ушел охотиться. Мне охотиться можно, потому что я не индеец. И я убил лося. А еще птиц и волка. Мне было стыдно, что они умирают. Я думал, что так неправильно, а отец взялся за ремень. И потом еще запер в кладовке. Там было темно и плохо. Только я все равно думал, что убил лося, и теперь индейцы смогут жить. Это правильно.

Теперь я тоже думаю, что это правильно. И еще думаю, что отец тогда ошибся. Может, он и тут ошибся? Мне не надо делать так, как он велел.

И сейчас он никак не сможет запереть меня в кладовке.

Я очень много написал сегодня. И завтра тоже напишу. Или когда-нибудь.

Милая моя Летти!

Я получила твое письмо и премного расстроилась! Неужели все на самом деле так, как ты говоришь? Это ведь ужасно! Мой брат не способен на подобное!

Я знаю, что он самолюбив, но у Джорджа доброе сердце, а то, о чем рассказала ты, способен сотворить лишь человек бессердечный вроде Кэвина Бигсби. Уверена, что все придумал он и каким-то хитрым способом, пока мне неизвестным, вынудил Джорджа участвовать в сей отвратительной забаве.

И скажу: меня опечалило, что ты, моя милая Летти, пишешь о шутке. Я вот не вижу ничего забавного в том, чтобы превратить живого человека в посмешище. И человека безответного, доброго и тонко чувствующего. Мне кажется, что Патрик распрекрасно понимает все, однако не перечит вам, позволяя злословить.

«…На нем фрак ярко-желтого цвета с ужаснейшим шейным платком, расшитым розами и настурциями. Плечи этого фрака подбиты ватой до того, что кажутся огромнейшими, а голова – крохотной. Узкие рукава делают руки похожими на палку, а полосатые брюки невообразимого кроя до того смешны, что мне с трудом удалось сохранить серьезное выражение лица, когда Кэвин представил этого уродца».

И это пишешь ты, Летти? Моя подруга, чья доброта всегда восхищала меня? Прочти свои же слова и ужаснись! Как могла ты позволить запятнать себя этой грязью? Еще ты говоришь следующее:

«Его парик – а он носит парик, потому что уверен, что именно так надлежит поступать джентльменам, – воняет свиным салом и лавандой. А кожу щедро покрывает пудра. Но забавнее всего разговаривать с ним. Он произносит слова, как попугай, не понимая значения, и потому не к месту. Верно, он чувствует, что выглядит преглупо, и оттого краснеет, особенно уши…»

Мне сложно вообразить, что вы все, и ты, и прочие, в единый миг лишились разума, поддавшись очарованию мерзопакостного Бигсби.

Конечно, может статься, что после моих слов у тебя возникнет желание навсегда позабыть про давнюю свою подругу, и если так, то лучше забудь. Я не хочу уподобляться вам.

Скажи, неужели не нашлось среди всего Лондона хотя бы одного человека, кто бы сказал вам: стойте! Оглянитесь! Подумайте о том, что творите вы!

Если нет, то это скажу я.

На том завершаю свое письмо, но все же надеюсь, что голос разума и сердца будет в тебе сильнее обиды на мои слова.

Твоя Брианна.