Фурманов

«Имея идеал как нечто бесконечно совершенное и немыслимое в реальных формах, как двигатель, светильник и очиститель, имея его в душе своей, не должно терять из виду и земного идеала, цели чисто человеческих, житейских поисков и желаний. В сущности, ведь у высокоразвитого человека — у человека живой жизни, а не кабинетного труженика — эти два идеала живут дружно, мало того: необходимо слитно, живут, питаясь друг другом и осмысливая взаимно стремления…

Вот, говоря о бессилии-то человеческом, — заключал Фурманов, — Достоевский и опустил из виду этот земной идеал, который отнюдь не исключается наличностью вечного и прекрасного идеала. Добролюбов, конечно, здесь более прав…»

Фурманов осуждает писателей, далеких от жизни, ее радостей и горестей, поэтов, обладающих «сатанинско-невозмутимым» эгоизмом, бесцеремонно третирующих окружающий их мир.

«Мы говорим о ценности художника, помимо ценности вообще, — и для данного времени, для времени творчества. А ведь то творчество ценнее и выше, которое, помимо великого, ответило и насущному…

Жизнь настолько полна и разнообразна, что невозможно петь обо всем, что придет на ум, надо выбирать только ценное, а чтоб уметь выбирать его — надо иметь глаз. «Искусства для искусства» нет, есть только искусство для жизни».

«Искусство для искусства — абстракция, удаленность, мертвый мир, самодовлеющая ничтожность. Искусство имеет цель — не выдуманную, не деланную, но рождаемую его полнотой и чистотой. Искусство будит мысли, а пробужденная мысль, воспрянувшая мысль всегда горячéе, чище и глубже мысли живой постоянно. Искусство рождает порыв, а порывы рождают святые дела».

Это писал двадцатидвухлетний Фурманов. За десять лет до «Чапаева». И эти свои взгляды на искусство он пронес через годы и годы, развивая их, совершенствуя, отстаивая их в борьбе, воплощая в художественной практике.

9

1914 год. Последняя предвоенная весна.

Тысячи вопросов будоражат сознание Дмитрия. Его удручает ощущение одиночества, отрыва от большой жизни, бурно текущей за стенами его комнаты. (А комната теперь более обширная и благоустроенная. Он поступает репетитором в дом московского врача Г. Я. Леви. Переезжает в его квартиру на Страстном бульваре.)

«Я как-то мало имею точек соприкосновения с действительной жизнью. Я хочу познать, понять ее — и в то же время отгораживаю себя от нее толстыми корешками книг. В этом тоже своего рода драма».

Перечитывая (который раз!) «Братьев Карамазовых», он теперь обращает особое внимание на «ту же жажду жизни, которой захлебывается, страшно в то же время томясь от нее, Некрасов…».

«Поэт готов был искать спасения в том, чтобы, если уж не дается разумная жизнь, отдать ее разом всю за что-либо высшее. Утопая в омуте жизни, он восклицал:

От ликующих, праздно болтающих…
[…Уведи меня в стан погибающих]
За великое дело любви.

Часто приходит и мне эта мысль — отдать себя разом на святое дело…»

Это становится лейтмотивом, пронизывает и дневниковые записи и стихи. Отдать себя на святое дело.

Но… «На какое?..»

Надо найти точку приложения для своих все крепнущих сил.

А вокруг целое море мещанства, пошлости, которая становится с каждым днем все невыносимей. Она проникает, эта пошлость, и в искусство, в литературу. С негодованием пишет Фурманов.

«Оскорбляет до боли то, что песни наши, любимые народные песни, полные чувства и огня, постепенно вытесняются разной пошлостью…

С большой охотой поют «Мариэту»:

Мариэта… Люблю за это.
Что ты к нам вышла без корсета…

А о «Пупсике» (наиболее модная в предвоенное лето пошлая песенка. — А. И.) уж и говорить нечего, на нем все словно помешаны. Поют его и рестораны, поют и дружеские компании, поют дети…

Меня просто тошнит, физически тошнит, когда я слышу эту пошлость. В душе накипает злоба, хочется кому-то мстить, мстить жестоко…»

На весь мир прозвучал выстрел в Сараеве. Убит австрийский эрцгерцог. 15 июля Австрия объявила войну Сербии. 17 июля была объявлена всеобщая мобилизация в России. 19 (по старому стилю) июля Германия объявила России войну.

Партия большевиков, руководимая Владимиром Ильичем Лениным, единственная во всем мире сразу разоблачила истинный империалистический характер первой мировой войны.

Но царское правительство, поддерживаемое русской буржуазией, пытаясь обмануть народ, сыграть на его патриотических чувствах, бросило в военную мясорубку миллионы рабочих и крестьян, одетых в солдатские шинели.

Шовинистический дурман отравил многих, даже прогрессивных, деятелей культуры, литературы, искусства.

Драматурги сочиняли «патриотические» пьесы. Поэты писали воинственные вирши. В церквах служили торжественные молебны.

По всей стране прокатилась волна манифестаций под лозунгом «За веру, царя и отечество».

Играли духовые оркестры. Высоко вздымая вверх царские портреты и священные хоругви, шагали по улицам и площадям купцы, охотнорядцы, обыватели, чиновники. Члены Союза русского народа, черносотенцы горланили: «Боже, царя храни».