Гарь

В первый раз, когда девочка дала ему лук с фразой, что Анж говорил, мол ты любишь охотиться, он думал уйти совсем. Почти ушёл. Целую ночь брёл по лесу, нашёл деревню, украл вино и, забившись в поваленное дерево, прижавшись к дикой рыси, уснул. Животные его не трогали, для них он был ничем. Деревом, ветром, лёгким прикосновением травы к шерсти, но никак не угрозой или добычей.

Это было удобно. Он приткнулся щекой к тёплой рысиной шерсти, слушая её размеренное дыхание, чувствуя её слабый звериный свет, и уснул, наблюдая за ветром, гоняющим снежники и мертвые листья.

Проснулся на рассвете, в полной темноте, с ужасом понимая, что оказался заперт в этом падшем дубе. Снег завалил вход, и стены дерева окружили их с рысью, начали давить, напоминать о прошлом заключении.

Гран всегда стыдился этого глупого страха, но не мог с ним справиться. Когда пространство становилось слишком маленьким, когда не было ни дверей, ни ключей, ни окон… Он метался, как птица, пойманная в ладони; голыми руками рыл снег всё быстрее и быстрее, бесконечно повторяя себе, что ничего страшного не случилось.

Как только лёдяная преграда исчезла, он ужом выскользнул наружу, тяжело дыша. Развалился на снегу, глядел в небо и старался успокоиться, напоминая, что мир большой и его никто нигде не запирал.

Полежав так, он встал и пошёл дальше.

Рысь не проснулась.

Он шёл назад, потому что чувствовал дрожь в теле, такую, словно бы замёрз, хотя это было не так. Что-то бесконечно тянуло в груди, напоминая то время, когда он был в заточении, в своей смешной деревянной тюрьме. Это ощущение заставляло его забиваться в углы и отчаянно бежать в поисках.

Как и все баши, он не мог описать, что чувствует. Он знал, что не может, потому что люди могли. А он обычно выхватывал свои чувства и тут же воплощал их: если злился — злился, если веселился — смеялся.

Но теперь уже очень долго он не хотел ни злиться, ни смеяться.

Единственное, что он мог сказать — ему было плохо. Так плохо ему не было никогда за всё время его существования.

И, поскольку он вырвался из очередного смешного плена, из глупого мёртвого дерева рядом со спящей рысью, ему было ещё хуже от своего страха и слабости, и он направился туда, где ему было лучше.

О, как его это злило! Его это злило ещё тогда, на острове Цветов — продолжало злить и сейчас, и он чувствовал себя пленником собственного счастья, человеческим рабом, но как бы ни старался он уйти подальше, становилось только хуже и хуже, и от этого он начинал злиться ещё больше, попадая в бесконечный водоворот собственного раздражения.

Он шёл совершенно один через тёмный лес, ощущал на себе равнодушный взгляд ночных тварей, по запаху предугадывал рассвет, проваливался по колено в снег, но всё равно шёл. Когда солнце поднялось над деревьями, он увидел дом, от которого старался убежать.

Собаки не залаяли, когда он вошёл внутрь.

Без единого звука Гран закрыл за собой дверь. Штаны промокли до колен, ладони слегка покраснели. Он постоял в коридоре, прислушиваясь к утренней тишине. Прошёл в дом на знакомую уже кухню, чувствуя, как тает, как телу становится теплее, как тьма внутри него становится не такой бесконечно жестокой.

Чайник на плите начинал закипать.

— Горит Маяк, Гран.

Он обернулся. Рыжий мальчик стоял в дверном проёме и его Свет горел ярче, чем солнце. Мальчик улыбался. Он улыбался даже тогда, когда лицо его грустило.

— Ты весь в снегу, — сказал он.

Протянул руку, но тут же остановился, видимо, вспоминая предостережение. Гран этому радовался — он не любил, когда его касались просто так, потому что касаться кого-то — чувствовать его Свет, чувствовать его суть. Поэтому касания к себе он позволял в трёх случаях: когда спал с кем-то, когда его лечили, или когда он убивал.

Рыжий взял чайник.

— Ты будешь чай или кофе?

— Чай, — ответил Гран, усаживаясь за стол, разбрасывая мокрый снег. — Я не понимаю, как твоя сестра пьёт кофе. Он ужасен.

— Чем он тебе так не угодил?

— Он горький, будто угли жуешь.

Рыжий мальчик (Гран понимал, что человека выше его на полголовы и с бородой нельзя называть “мальчиком”, но никак не мог избавиться от привычки думать о нём так: он как был когда-то “его мальчиком”, им и оставался) сел напротив, протянул чашку чая, пахнущего смородиной и мятой, себе взял такую же.

— Да уж, по твоему описанию звучит не слишком хорошо. Может, ты хочешь есть?

— Нет.

— Ладно.

Грану нравился чай. Он напоминал о лете.

А лето он любил.

— Я думал, ты ушёл насовсем, — тихо сказал рыжий мальчик.

— Нет. Хотя я тоже так думал.

Рыжий как-то странно вздохнул.

— Хорошо, что вернулся. Твоя печка тебя ждёт. Ты же знаешь, что тебе не обязательно жить на печке, да? Ты можешь переехать в любую комнату.

— Но мне нравится на печке. Многие короли башей мечтали заполучить себе печку, и я первый, у кого это получилось!

Его собеседник был явно удивлен. По крайней мере, несколько коротких мгновений, пока по смеху Грана не понял, что это шутка.

— Ну тебя! — улыбнулся рыжий. — Зная вас, в это легко поверить.

— Да ну.