Где ты, бабье лето?

— Я уж его качал, — становясь в дверях, сказал Юркин брат Валерка.

За год он стал на голову выше Юрки, и баба Кланя отдала ему брюки, приготовленные для родного внука, пришедшего из армии и забраковавшего брюки из-за ширины и чудного, пего-голубого цвета (еще бы, мать ему сразу джинсы купила и желтый кожан!). И теперь брюки сборчато топорщились на Валерке, сразу вдвое удлинив его ноги.

Присев на угол рядом с братом, Валерка толкнул его под локоть:

— За мамкой-то гляди!

Буханкина Алевтина небось ради матери пригласила. И вообще, замечал Юрка, вились мужики возле матери. Когда Юрка с Женькой жили в Редькине, Саша Суворов держал с Татьяной всегда одну сторону — в карты ли садились играть, дела ли обсуждать. А Юрка неловко отводил глаза, когда мать, прикурив у него сигаретку, отдавала ее Саше, — дескать, сама бы выкурила, да бросать пора. И все-таки нет-нет, а покуривали они обоюдно, пересмеиваясь, и Юрке казалось, что мать тогда ничего не замечает. А сейчас он вспомнил, как еще при жизни отца тоже шумно гуляли у бокановского двора, отмечали окончание сенокоса, и как тетка Марфа посмеялась отцу, что, ежели помрет он, Татьяна «скоро приведет на постелю другого». Тогда Юрка, сидя с веселой, подвыпившей матерью, услыхав те слова краем уха, не обиделся, не оскорбился, а посчитал их за похвалу, — у матери и сейчас фигурка ровненькая, худощавая, как у молоденькой бабочки, и сейчас не было седины в ее рыжих, искрасна, волосах, и сейчас она так и поводила розовым носиком, опуская глаза и посмеиваясь на какие-то разговоры Буханкина. Юрка встал, подошел, раздвинул их и сел в тесном промежутке, торжествующе чувствуя тепло их тел с обоих боков.

— Я поближе к Ольге Дмитриевне, — пояснил он невольно, встретив взгляд умолкнувшей Ириши Бокановой.

«Пое-дем, красот-ка, ката-аться-а…» — растягивала гармонь. Получалась заминка. Ее-то, видно, и ждал Боканов.

— Нет, ты скажи мне, Ольга Дмитриевна, — захрипел он, — это как же ты насмелилась дом в нашей деревне построить? Понимаю, Алевтина и такое прочее, но все же рисковая ты женщина!

— А разве ваша деревня пропащая? Сейчас въехали, гляжу — дома глазастые, один к одному.

— Это что же, неужели мне с одной рукой придется дом подымать? — спросил Степан Боканов, проницательно помаргивая из пробивавшейся даже в праздники седой щетины.

— То ли еще будет! — вскричала очнувшаяся Алевтина. Без Женьки она снова забегала вокруг стола, подавая горячее.

Она и верно знала еще что-то, потому что Зимина нахмурилась и сказала:

— Давайте, ребятки, старинную «На старой калужской дороге», а?

Женщины улыбались, вздыхали, но Алевтина завела свою. Влажно поблескивая подковкой зубов, сливая слоги, она оглядывала гостей, наслаждаясь пением:

Балтий-скиммо-рем-я-плыла-а-напаро-ходето-ом.
Погодачуд-наябы-ла-а-ивдругподня-алсяшто-орм…

И все подхватили странно звучавшую здесь песню про галантного капитана, неосмотрительно пригласившего даму в каюту.

Умейтепить — умей-тежить-ивсе-оотжи-изнибра-а-ать… —

вела Алевтина.

— Она возьмет! — скорее одобрительно сказал Боканов и поглядел на Юрку. — А, Юра? Они с Танькой свое возьму-ут, — прибавил он, переводя сладко помутневший взгляд на Татьяну.

— Чего? — вскинулся Юрка и жарко, пунцово облился краской.

— Че-го-о… — пробормотал Боканов и тупо смотрел на сухонький кулачок Ириши, возникший под носом.

— А вот зачем, Ольга Дмитриевна, разрешаете строить дачи в нашем лесу?! — повернувшись к Зиминой, гаркнул вдруг Юрка. Кажется, впервые обратился к ней по имени.

— Ты говоришь про дачи на той стороне? За рекой? — выразительно, словно останавливая, проговорила Зимина.

Не хотела, значит, чтобы поминал про болото под Голицынским лесом. Но леса и на той стороне было жалко Юрке.

— Сколько уже свели, порушили, а у нас планы́ пустуют. И в Сытове дома через один стоят! Неправильно это. Кто нашу-то землю обрабатывать будет, одним не управиться.

Все притихли, глядели на Юрку. Как и отец, он начинал говорить, когда только захмелеет, — такая уж была у них, у Ледневых, замычка, — раскрывались тут и тайные мысли, копившиеся в долгом молчании, и желание показать свои, ледневского рода, ум, основательность, понимание вещей.

— Гляди, живут пенсионеры — что им надоть? Два-три мешка картошки на зиму. А они насыпают цельный подпол. Зачем так много распахивать? Тяжело, болеют потом. А землю жалко. Не засади ее — чернобыльником зарастет. И если стремятся люди сюда, значит, хотят землей заниматься. Не в лесу же, где мох да болота, сколько туда вбухать надо, и все своим горбом! Людей пожалели бы.

— Не слушай его, Дмитриевна, все путем! — загудел Борис Николаевич, посверкивая цыганскими белками глаз. — Тебе что, грыбов боишьси не хватит? Отец — тот хоть охотился, а тебе леса мало на нашей стороне? Пущай их там гужуются, какие хозяева, дорогу хотя бы наладили. — Видно было, что в способности дачников крестьянствовать он не верил, а желание их жить на приволье считал городской блажью.