Гнев Диониса

Он не берется за своего Бодлера, а достает из кармана портсигар, встает и хочет идти к двери.

— Пожалуйста, курите здесь, — говорю я поспешно, — вы мне не помешаете, окно открыто, да и я сама иногда курю.

Он колеблется.

— Дайте мне папироску, — прошу я. — Я тоже буду курить.

— После воспаления легких! — восклицает он. Мне делается ужасно забавно смотреть на его удивление.

— Ну, пожалуйста, — прошу я совсем по-детски, протягивая руку.

— Но это вредно.

— Двум смертям не бывать, одной не миновать — вы знаете эту пословицу?

— Да, но есть еще одна русская пословица: береженого Бог бережет, — отвечает он смеясь и протягивает мне портсигар.

Когда он улыбается, его глаза немного прищуриваются.

«А ведь у него в лице есть что-то удивительно привлекательное и помимо красоты», — думаю я и смотрю в его глаза.

Вдруг его длинные ресницы сразу опускаются под моим взглядом. Он зажигает для меня спичку, и мы опять беремся — он за книгу, я за газету.

После дрожи мне делается ужасно жарко, лицо мое горит и голова слегка кружится.

Станция. Я выглядываю в окно и замираю от восторга. Группа на платформе, Толстый полицейский чин, важно расставивший ноги, а по бокам две кланяющиеся фигуры в длинных сибирках. У полицейского чина медно-красное лицо, усы щеткой, он важен. Первая сибирка — худая, испитая, злобная, кланяется, изгибаясь с умильной улыбкой, Левая — добродушная, вспотевшая от усердия, то топчется на месте, то почтительно замирает.

Жанр! Да еще какой жанр, даже слишком типично! Господи, и у меня нет камеры!

— Могу я взять ваш кодак? — я таким взволнованным голосом обращаюсь к соседу, что он в испуге роняет книгу.

Я умоляюще смотрю на него.

— Конечно. Но, к несчастью, пленка кончилась — я сейчас поищу и заложу новую.

— Нет, нет, опоздаем!

Я хватаю альбом и лихорадочно набрасываю группу карандашом. Сразу все мысли улетают, я только тороплюсь. Второй звонок! Еще, еще минуточку. Третий… Поезд трогается, но я в восторге. Исправник и две сибирки вырваны, похищены, они мои! О, как славно — успела-таки!

— Oh, madame, вы настоящая артистка, — слышу я голос, и к альбому, который я держу в руках, наклоняется лицо моего спутника. Я его вижу в профиль… и вдруг мне безумно, мучительно хочется поцеловать эту гладко выбритую щеку — я даже отшатываюсь с испугом.

— Вы художница? — спрашивает он, продолжая смотреть на рисунок.

— Это мое metier, monsieur[3], — говорю я смеясь, поспешно отхожу, оставив альбом у него в руках.

Он просит его посмотреть. Я киваю головой. Он рассматривает внимательно альбом, а я достала чемодан и роюсь в нем, ища бром. Противное лекарство — у меня всегда от него прыщи — но проклятые нервы развозились до невозможности.

— Это, верно, ваш муж? Он вас провожал, — спрашивает мой спутник, показывая мне набросок, сделанный мной на одной лекции о каких-то письменах Юкатана, которую Илья читал, а я не слушала и рисовала его милое, дорогое лицо.

— Да, это мой муж.

— Какой красивый мужчина. Мне вдруг делается досадно, «Красивый мужчина», и только-то!

— Да, — говорю я, — он не только красив, но он очень умен, а это ведь гораздо дороже в мужчине, — О, конечно! — отвечает он, и губы его слегка трогает сдержанная улыбка.

Я опять пристально смотрю на его лицо и думаю: если написать его лицо, какой контраст во всех чертах.

Вздернутый, тупой нос — легкомыслие, насмешливость, Тупой подбородок — энергия, сила воли. Рот нежный, женский — слабость, мягкость характера… Вот сочетайте все это, прибавьте эти глаза, наивные и грустные, и верьте физиономистике после этого.

— У вас удивительный талант. Вы счастливая женщина, сударыня, — говорит он мне, с поклоном возвращая альбом.

— Вы очень любезны. Я не знаю, каков мой талант, но что я счастливая женщина — это верно. Он почтительно склоняет голову.

— Приветствую счастливого человека! Это такая редкость.

Я опять злюсь, мне все мои слова кажутся ужасно глупыми — я бросаю альбом на сиденье и берусь за газету.

Я силюсь понять, что я читаю. Поминутно меняю положение. Мне душно и жарко. Мысли путаются, Нет, не нужно было уезжать при такой слабости. Не надо было слушаться доктора и ехать из Петербурга, не надо было слушаться своего сердца и ехать к Илюшиной семье.

Ну, не буду думать. Как приеду, засяду за работу, засяду за этюды, напишу для Ильи семейный портрет — то-то обрадуется! Напишу ему и исправника акварелью — он любит веселый жанр.

— У тебя, Танюша, есть качество, редко встречающееся в женщине, — юмор, — говорит мне часто Илья, Он смеется, что у меня много мужского в характере.