Гнездо орла

— Рейнская область — это, значит, новое корыто, Австрия — новая изба, а Судеты… что там следующим старуха попросила? — продолжал усмехаться Лей.

— Судеты?

Теперь промолчал он. Маргарита поняла: он просто сказал ей то, что должен был и хотел сказать.

Он ушел в зал, где стоял рояль, и почти сразу Грета услышала первые аккорды. Они и в самом деле были сильными, даже величественными.

Эта увертюра ломала канон: она не выражала основную мысль будущего действа, а лишь предваряла его. Как музыкант Гитлер, безусловно, был подражатель, но как политик… Если присоединение Судетской области, сосредоточившей в себе семьдесят процентов чехословацкой промышленности, и последующей безусловный развал и ликвидация этого государства совершатся так же бескровно, как оккупация Рейнской зоны и захват Австрии, то… Адольфа даже не с кем будет сравнить. Если… Если! Это «если» все еще казалось немыслимым. Золотая рыбка из сказки соглашалась хотя бы из благодарности за освобождение, но почему молчит Европа?! Устыдилась за Версаль? Обманута мирной «увертюрой»?

Стиснув виски, Маргарита мучительно пыталась вспомнить один разговор, свидетелем которого стала случайно и не придала ему значения… Тогда она на минутку зашла в гостиную, где находились Гитлер и Гесс. Гитлер пытал Гесса вопросом — почему, почему… «Почему они мне поверят? Почему ты так в этом убежден?» — «Потому что Чемберлен, Даладье и компания вышли из прошлого века, — вкрадчиво разъяснял Рудольф. — Они воспитаны в его традициях, вера в публичное слово у них на лбу написана. Если ты дашь слово пуб-лич-но, заверишь, поклянешься… — он, кажется, даже засмеялся, — они сыграют по твоим правилам. Понимаешь?»

Маргарита сейчас поняла, о чем они говорили. И Рудольф все смеялся, чуть не хохотал, даже невзирая на видимое напряжение Гитлера. Неужели тогда все и решилось?! В бергхофской гостиной, с бархатными подушечками на креслах, с подложенными под вазы кружевными салфетками?!

Музыка из зала звучала все решительней. Она словно взвинчивала самое себя; каждый новый пассаж взлетал выше предыдущего, и казалось, что к концу все это перейдет в визг.

Внезапно звуки оборвались. Нервическое эхо еще дрожало в воздухе, а Лей уже стоял в дверях, широко расставив ноги, точно готовясь отразить удар.

— Я и за стеной слышу твои… размышления, — выговорил он. — Я не могу их заглушить! Опять ты, как школьная учительница, ходишь с линейкой и прикладываешь — тут короче… принципа, тут — уже, а тут так грязно и темно, что делений не видно. Грета! Я не хочу жить в вымеренном мире!

Не глядя на нее, он прошел вглубь и встал у окон. Плотные шторы были задернуты, но он упрямо смотрел сквозь них:

— Чего ты хочешь? В Австралию? Чтобы наш сын видел меня в белых штанах на корте или в смокинге среди праздных болтунов?! Или вообще в халате с газетой, в которой пишут о том, как меняется мир за шторами?! Пойми, устойчивое развитие исчерпало себя! Я еще помню ту жизнь. Потому и люблю эту! С толпами, парадами и трибунами! С ложью и мечтами, с проклятиями, с обожаньем! С бешеным ритмом, с хаосом! Даже со своей усталостью и вечно повышенной температурой. Я люблю все это! А ты… любишь меня. Ты, умная, чистая… идеал женщины… любишь меня… таким.

Резко повернувшись, он снова ушел в зал. Рояль точно взорвался — с такой силой вырвались из него звуки.

Ни Роберт, ни Маргарита не видели, что у приоткрытой боковой двери, ведущей в смежные помещения, в пижамке и босиком, стоял мальчик — их сын — стоял все время, с первого до последнего слова отца.

Пятнадцатого вечером всем собравшимся поздравить Лея с днем рождения самим виновником торжества был преподнесен сюрприз.

Когда после поздравлений и ужина еще не вполне очнувшийся, рассеянный Гитлер беседовал с канцлером Австрии, а гости, попарно и группами, усиленно изображали непринужденную болтовню, рейхсляйтер Борман неожиданно попросил всех пройти в соседний зал и первым направился туда вместе с Леем, который без каких-либо объяснений уселся за стоящий у стены большой концертный рояль.

Знавшая о сюрпризе Юнити сумела проследить за реакцией Адольфа, и, по ее наблюдениям, он лишь к середине увертюры начал узнавать произведение, которое сочинил за одну ночь, но после переделывал месяцами. Переделки не пошли на пользу. Не знавший о них Лей интуитивно вернулся к первоначальному замыслу, при этом вложив в него собственное неистовство. Лей доработал произведение, своеобразно выстроил финал.

Впечатление было сильным, но странным. Позже слушатели поделились возникавшими у них ассоциациями. Они оказались похожими. Геббельс увидел гигантское пламя, бьющееся среди океанских волн. Пламя, разгоравшееся в глазах Адольфа, наблюдала и Юнити.

Гитлер, оживший, сосредоточенный, натянутый, как струна, слушал с жадностью; на скулах загорелись два красных пятна, побелевшие пальцы впились в подлокотники кресла. Казалось, Адольф вот-вот вскочит, ринется на невидимого врага. «Браво, Роберт, — мысленно одобрял происходящее Геринг. — Это то, что ему сейчас нужно».

Выстраивая финал, Лей, похоже, подумал и о другом человеке.