Гнилые болота

— Тамъ же, гд и вс другія глупости. Трудно мн было переломить себя; не удалось еще вполн, но отчасти все-таки я добился своего. Я уже пересталъ злиться запоемъ, хотя все же во мн остался значительный запасъ злости, да какъ ему и не остаться! Вдь не весело шла моя дтская жизнь… Ты знаешь, вдь я подкидышъ. Съ этимъ постылымъ названіемъ соединяются вс мои воспоминанія. За него меня-безнаказанно оскорбляли, за него получалъ я толчки, за него глядли на меня люди съ сострадательнымъ участіемъ и считали своею непремнною обязанностью бросить на мою долю какую-нибудь кисло-сладкую ласку, какъ бросаютъ паршивому щенку обглоданную корку черстваго хлба? Онъ, благодтель, покойный отецъ, — говорятъ, что я его сынъ, — не обижалъ меня, но зато позволялъ обижать другимъ; онъ трепеталъ передъ своею женой, и я не любилъ его боязливыхъ ласкъ, избгалъ ихъ. Меня злило, когда онъ давалъ мн деньги и говорилъ: не разсказывай матери. Она, благодтельница, презирала меня, и, между тмъ, теперь ее прославляютъ при мн за то, что я живу на ея счетъ, что она не выгоняетъ меня изъ своего дома. Вдь мн семнадцатый годъ, я это все понимаю; въ дтств меня оскорбляли крпостные лакеи, горничныя, ключницы; даже нянька, когда я простужался и, лежа на постели, надодалъ ей слезами и оханьемъ, нердко говорила: «вишь, нженка, даромъ что холопское отродье!» Говорилось это тихо, за ширмами, но я все слышалъ; я даже старался подслушивать эти рчи. Это, можетъ-быть, моя холопская натура высказывалась, — съ горечью промолвилъ Розенкампфъ, и его губы передернулись дкой усмшкой. — Когда у нихъ, у благодтелей, родился сынъ, тогда слова «мужикъ» и «подкидышъ» доставляли мн еще боле огорченій. Онъ былъ барчонокъ, я былъ холопъ; онъ могъ капризничать, я не могъ; онъ смлъ простужаться, хворать, а когда простужался я, то благодтельница говорила доктору, длая кислую мину: «этотъ ребенокъ такой хилый, сколько намъ съ нимъ хлопотъ». И вдь, бывало, больше ничего не прибавитъ, не пришибетъ меня, какъ бшеную собаку, даже рукою по моимъ волосамъ проведетъ, будто лаская, а по моему тлу даже дрожь пробжитъ. «Убирался бы на тотъ свтъ!» — слышалось мн въ ея словахъ… Знаешь, о чемъ я часто молился, когда мн было десять лтъ? «Прибери, Господи, младенца Николая». Это была моя дтская молитва. Число земныхъ поклоновъ назначалъ я себ, голубчикъ, чтобы она исполнилась… И зачмъ они изломали, измучили меня въ колыбели? Зачмъ не дали вырасти на вол, гд-нибудь въ курной изб, не дали мн погибнуть тамъ, гд жила моя несчастная мать? И гд она? Можетъ-быть, опозоренная и голодная, она жива и теперь?..

Розенкампфъ замолчалъ на нсколько минутъ, губы его тряслись, какъ въ лихорадк; во время разсказа, на нихъ то являлась злая усмшка, то вдругъ он какъ-то судорожно трепетали, какъ у человка, черезъ силу сдерживавшаго рыданія, когда можно про него сказать, что онъ рыдаетъ въ душ.

Мы помолчали.

— Говорятъ, что большею частью подкидыши выходятъ негодяями? — вопросительно промолвилъ онъ, какъ будто желая узнать мое мнніе насчетъ этой мысли.

Я молчалъ. Въ моей голов роились думы о томъ, что этотъ человкъ нсколькими годами старше меня своимъ горемъ, что онъ уже не дитя, взрослый, опытный человкъ, что предъ его горемъ ничтожны и смшны вс пережитыя мною тревоги и непріятности.

— Ты видишь, — продолжалъ онъ черезъ нсколько минутъ:- я и теперь еще злющій, какъ назвалъ меня Калининъ. Со многими я примирился, но съ нею, съ благодтельницею, не могъ и, кажется, никогда не примирюсь. Но я мъ ея хлбъ… Это мн тяжело. Правда, я тутъ не виноватъ; это такъ должно быть, но мн не сладокъ ея хлбъ, его не можетъ подсластить, — что ни толкуй Воротницынъ, — никакая теорія необходимости, никакая теорія примиренія съ неотразимымъ фактомъ… Впрочемъ, знакомство съ Воротницынымъ передлало во мн многое, и я ему благодаренъ. Теб надо подружиться съ этой личностью, узнать его идеи.

— Захочетъ ли онъ подружиться со мною? Я, кажется, гораздо глупе его, — сказалъ я.

Меня смутили слова Розенкампфа: идеи, убжденія, теорія, фактъ. Въ то время я не имлъ о нихъ никакого понятія. Слышалъ я ихъ отъ дяди и отъ Рейтмана, въ часы историческихъ лекцій, но смыслъ ихъ былъ для меня теменъ, я не могъ перевести ихъ на тотъ простой языкъ, которымъ говорили въ нашей мщанской семь, и каждый человкъ, употреблявшій эти слова, казался мн боле умнымъ, чмъ я самъ.