Гоголь в тексте

На фоне сказанного выше (я имею в виду не только сугубо телесные примеры, но и все, что было рассмотрено в первом разделе о финалах) можно заключить, что начало и конец гоголевского текста во многом противостоят друг другу: «съеденная», поглощенная в начале красота, к концу текста деградирует, переходит в свою противоположность[54]. Что это такое в телесном плане, пояснять не надо; в более же широком смысле названная тема проявляется в многочисленных упоминаниях грязи, помоев, дряни, сора, черта, мертвечины и пр., то есть всего того, что противоположно началу живому и прекрасному. Как в последних строках «Заколдованного места»: «Засеют как следует, а взойдет такое, что и разобрать нельзя (…) черт знает, что такое!». Ну а в описании характера «зятя Мижуева» (встреча Чичикова и Нозрева) сказано и вовсе коротко и точнее некуда: он был из тех людей, что «начнут гладью, а кончат гадью».

Ну а что же находится посередине названного процесса, если говорить о плане материально-телесном? Оставаясь в рамках все того же естественного порядка вещей, не остается ничего другого, как признать, что речь должна идти о процессе пищеварения.

Пищеварение как реальность и метафора

Менее всего хотелось бы задерживаться на этом месте, поскольку приводить примеры всех кушаний, застолий, угощений, которыми полнятся – чаще всего в середине рассказа, главы, эпизода – сочинения Гоголя, нет смысла; они и так всем прекрасно известны и занимают в гоголевской прозе десятки и десятки страниц. Поэтому если мы и будем их воспроизводить, то лишь в самом сжатом виде.

Другое дело не фактическая, предметная – та, что на виду (названия блюд, напитков, длительность застолья и пр.), а сюжетная, смысловая сторона дела. Логика нашего рассмотрения – сначала зрение-поглощение, зрение-поедание, а в финале депрессивная картина дефекации-смерти (метафорическая или приближающейся в некоторых деталях к вполне реальной) – предполагает, что в своем «срединном» течении гоголевский сюжет также должен содержать в себе нечто телесное: в данном случае речь идет о процессе пищеварения, представленном как в его непосредственном, так и превращенном, метафорическом плане. В плане структурном это означает, что перед нами – триада, крайние члены которой обозначены четко и относительно невелики по своему объему, тогда как среднее звено не вполне определенно, размыто и занимает – не всегда, но довольно часто – большую часть текста. Это означает, что на протяжении повествования (не всего, конечно, и на каком-то глубинном его уровне) идет работа, сопоставимая с «усвоением» или «перевариванием» материала, заданного изначально[55]. До какой-то степени это можно сопоставить с трехфазовой схемой творческого акта, предложенной А. Белым, который хотя и имеет в виду творчество вообще, но пишет об этом все-таки в связи с Гоголем. Продукт творческого процесса «переживает три стадии: рождение образа из звука, рост и членение образа в систему образов, и, наконец, всплывание в ней тенденции». В гоголевских текстах Белый видит «антитезу второй фазы сопоставлением с тезой первой». И хотя предлагаемые разъяснения относительно каждой из фаз довольно туманны (да и Белый не имел ввиду пищеварения, хотя его лексика говорит об обратном), все же настойчивое употребление слова «членение» по поводу второй фазы, можно соотнести со второй стадией «сюжета поглощения», где членению соответствует переваривание-усвоение. И тем более интересующий нас смысл проступает в описании второй фазы с выходом в третью: первичные образы, меняющие «очертания гиперболической напученности, переходящей в бесформенность, в безобразность»[56]. Разумеется, гоголевский текст связан не только с означенной темой. Понятно, что тема пищеварения не определяет всего Гоголя; но ясно также и то, что без этой темы, вне ее, гоголевское сочинительство не состоялось бы в том виде, в каком оно состоялось. Тут самое время еще раз вернуться к давней работе И. Д. Ермакова, значение которой со временем лишь вырастает: «Я далек от мысли утверждать, что весь характер Гоголя исчерпывается указанием на физиолого-психологические черты (…), но с этими чертами больше всего боролся Гоголь»[57]. Следы этой «борьбы» как раз и видны в его сочинениях, и они – опять-таки далеко не во всем, но все же вполне реально – оказали влияние на строй гоголевского сюжета, на подбор соответствующих обстоятельств и символических деталей. В этом смысле оценка, данная гоголевским сочинениям Б.Зайцевым, может быть понята и в интересующем нас ключе: «…сама жизнь его, и его судьба входят в его творение: он нечто написал самим собой»[58].